Переглянулся с мужиками и махнул рукой:
– Так и быть, сдам продразверстку. За три дня рассчитаюсь. Какой седне день? Пятница али суббота. Суббота? Стал-быть, в понедельник али вторник чистым буду. И мужики также. Ладно толкую?
Мужики помедлили и не дружно, но все-таки поддержали матроса.
– Дадим расписку, как и что… Али без расписки поверишь? Как другие, а я не обману.
Тимофей отодвинул свою краюху, подумал.
– Поверю на слово. Каждый пусть скажет, когда вы пезет. Ну ты сказал свое, можешь идти. Кто следующий?
Один за другим мужики подходили, называли день, когда полностью рассчитаются с продразверсткой, и уходили из ревкома.
Остался косматый старик.
– Ну, а ты как, Варфоломеевич?
Старик поднялся, погрозил Тимофею крючком пальца:
– Погоди ужо, сатапо! Недолго власть ваша удержится. Ударит колокол, ударит! Земля под ногами вашими огнем-пламенем займется. В смоле кипучей гореть будете, сатаны! Языками сковороды раскаленные лизать будете, сатаны! Праведников под замок упрятали – мученицу Дарью, мученицу Лизавету, мученицу Варвару, мученицу Пелагею. Ужо будет вам огонь, будет! Сама Дарья огненным крестом крестить вас будет, а святой Ананий на сковородке жарить будет. Ужо грядет день!..
Тимофей зажал ладонью тикающую щеку.
– Ты вот что, Варфоломеюшка: иди-ка домой да охолонись на воздухе. А завтра утром приходи, разберемся. Если ты со святым Ананием (Тимофей кивнул на дверь под замком), ну, что ж, твое дело. Пожалуйста! В тюрьму или на печку – сам выберешь. Иди!
Старик не хотел уходить, он хочет нести свой крест мученика.
– Иди, старик, иди! – погнал Тимофей. – Охолонись!
– Давай топай! – открыл дверь один из дружинников. Старик ушел.
Дружинник принес ведро воды, поставил на лавку и тогда уже, взглянув на комиссара, положил что-то на стол, завернутое в холщовое полотенце с петухами.
– Это вам, товарищ комиссар. Старый Зырян передал. От Ланюшки, говорит. И утром ждать будут в гости.
Тимофей чему-то усмехнулся – жалостливо и печально. Есть в Белой Елани семья Зырянов – приветливая Ланюшка, – которые помнят его и заботятся о нем, а он их еще ничем не отблагодарил: закружила, завертела метелица жизни!
– Спасибо, – сказал дружиннику, разворачивая сверток.
Полбуханки пшеничного духмяного хлеба – минусинского хлеба! – кусок сала – троим ее управиться; десяток яиц, а в солдатской кружке, завязанной тряпочкой, сметана и соль в маленьком узелочке.
У Тимофея даже лицо перекосилось, когда он глянул на богатую снедь. Здесь, в Сибири, живут сытно.
Приземистый Гончаров, как бы между прочим, сообщил, что на всех приисках и рудниках в нынешнюю зиму нехватка продуктов и что космачи сибирские продают хлеб, мясо, масло только на золото. А разве у всех приискателей и горняков золото в заначке?
– Понимаю, – сказал Тимофей, вспомнив свирепые слова Варфоломеюшки: «Праведников под замок упрятали – мученицу Дарью, мученицу Лизавету…» «Какую Лизавету? Еще Варвару с Пелагеей… Надо взглянуть, каких мучениц арестовал Головня. Среди них – Дарья Елизаровна».
Головня оставил ему пачку писем, сочиненных святым Ананием и переписанных ее рукой. Сказал еще, что Дарья Елизаровна читала ученикам «божьи письма», поясняя, что большевики от дьявола и потому нельзя им верить. Тимофей помнил листки Дарьюшки с притчами апостолов из Евангелия. Но как же она далеко зашла!.. Он никак не может понять и поверить, что Дарьюшка, та самая Дарьюшка, вдруг примирилась с есаулом Потылицыным и стала его помощницей в подготовке восстания против Советской власти. Или по той притче: «Возлюби врага своего»? Странно и чудовищно! А он, Тимофей, пронес ее в своем сердце по всем фронтам белой птицей; ее не выжгли ни взрывы мин и снарядов, не вытоптали атаки и контратаки немцев, отступления и победы; не вырубила из памяти тяжелая контузия в дни прошлогоднего июньского наступления. Она всегда была с ним – в победах и поражениях. Как же он теперь встретится с помощницей святого Анания? Или яблоко от яблони далеко не падает? Дарьюшка всего-навсего дочь Юскова. Но под его-то древом – корень пугачевский. Это он всегда помнил. Так почему же он до сих пор не вытравил ив души и сердца Дарью Юскову? Именно Юскову, дочь Жми-дави Юскова? Не выжег ее как полынь-траву угарную?
«Выжгу еще, Раз и навсегда», – круто посолил Тимофей и, позвав с собой Гончарова, пошел взглянуть па «мучениц».
ЗАВЯЗЬ ДЕВЯТАЯ
I
Была ночь. И была тьма.
Черная тьма.
Тьма пеленала Дарьюшку и не грела, а сжимала, как черемуховым обручем клепки кадки.
Старухи спали во тьме, тесно прильнув друг к дружке.
Дарьюшке не спалось. Она куталась в свою беличью дошку и г. пуховую оренбургскую шаль, сидела в углу, под-корчи в ноги, и все что-то слушала, слушала, перебирая в памяти зерна и отсеивая мякину. Чадящую лампу она потушила, положив подле себя коробок спичек. В комнатушке холодно – с утра не топили. Но Дарьюшку трясет не от озноба, а от каких-то страшных предчувствий. Она и сама не знает, что на нее накатилось: что-то подкатывает под сердце и давит, давит. А что?
За глухой бревенчатой стеною среди арестованных – ее муж, Гавриил Иванович Грива. Он ее проклинает, она это чувствует. И вдруг кольнуло: «В этом доме будет убийство…»
И сразу услышала серебряную трель колокольчиков: к ревкому кто-то подъехал. Она подскочила к окошку, но разве что увидишь за двойными замерзшими рамами, да еще закрытыми ставнями и наглухо заколоченными?
«Неужели они нас всех в этом доме…» – Дарьюшка сжалась в комочек, отгоняя страшную мысль.
Старуха густым мужичьим басом проговорила сквозь сон: «Да хвально имя господне… слава святому Ананию… Прокопушка…»
Это Лизавета, тополевка.
Тьма, тьма. Твердая, как железо, непробиваемая…
Где-то за бревенчатыми стенами живут люди, но Дарьюшка почему-то не верит, что там живут люди. Из тьмы приходят и во тьму исчезают, как щуки в омут, – безликие, спешащие, прихлопнутые нуждою и страхом, немые, как камни. Но есть еще святой Ананий. Дарьюшка никогда с ним не встречалась, но уверовала, что он ниспослан богом, чтобы спасти сирот и обездоленных.
И вдруг вспомнила, как в ту декабрьскую ночь поссорилась с Гавриилом Гривой, домогаясь, чтобы он вступил в подпольный «Союз освобождения России…». Тогда Грива сказал ей:.
«Работать надо. Работать! Россию подымать из праха и пепла. Не хочу знать, какие там мысли у эсеров – правых и левых. Я достаточно вижу и знаю: как работают, как тянут свой трудный воз большевики. Они тянут, как стожильные черти. Глаза на лоб лезут, а тянут тяжелый воз России! И они вытянут этот воз, если их не будут бить в затылок из-за угла. А вся эта сволочь эсеровская, кадетская только и умеет бить из-за угла в затылок…»
И еще: «Ко всем чертям эту банду!»
И она, Дарьюшка Юскова, со всей этой бандой? Со святым Ананием, с отцом Мироном – полковником Толстовым, со скорбящим Шмандиным, со свирепыми казаками, с миллионщиками и с оскорбленной Аинной Юсковой? Как белая ворона среди ястребов и коршунов!..
И опять голос Гривы:
«Надо три пуда соли сожрать, выпаренной из собственного тела, чтобы стать большевиком, голубушка! Я от всей души с ними. Я буду помогать им, чтобы поднять Россию из нищеты и праха и построить социализм. Это было бы здорово! Во всем мире в ушах бы зазвенело!..»
«А что, если Грива был прав, а я жестоко запутала его, оговорила большевиков по наущению отца Мирона, Аинны, Вероники Самосовой… Он меня проклинает, проклинает», – в который раз подумала Дарьюшка и, как это бывает в трудные минуты отчаяния, мгновенно уснула.
II
По ногам дохнуло холодным воздухом. Послышался удивительно знакомый голос.
– У вас что, не нашлось лампы?
– Была лампа, – ответил другой голос.
Кто-то чиркнул спичкой. Дарьюшка испуганно зажмурилась.
– Вот лампа, с керосином. Сами потушили.
Старухи зашевелились, поднимаясь. Дарьюшка втиснулась в угол. Она узнала Тимофея в длиннополой шинели, при шашке и с маузером. «Близится мой час», – подумала. Он ее убьет, Тимофей Прокопьевич. И за измену, и за ее «божьи письма», и за участие в делах подпольного союза. «Пусть, пусть. Мне ничуть не страшно», – успокоила себя, не в силах поднять дошку, свалившуюся с плеч.
– А, тетка Лизавета! – обратился Тимофей к известной тополевке. – А я-то подумал: какая там Лизаветушка? Ну-ну! Как же у вас получилось, праведница, что вы молились святому Ананию-щепотнику? Он же еретик. Мало того что кукишем крестится, так еще и в казачьем войске дослужился до есаула. Или он принял тополевое крещение?
