Монбар вынул бумажник из кармана, а из бумажника — письмо, пожелтевшее от времени.
— Вот что заключалось в этом письме, — сказал он, — слушайте.
Он прочел голосом, дрожащим от гнева, а может быть и от горести:
«Граф, вы не женились на моей дочери; я обманул вас ложным браком. Вы никогда ее не увидите, она умерла для вас. Уже много лет неумолимая ненависть существует между вашей фамилией и моей. Я вас не отыскивал, нассвел сам Господь. Я понял, что Он предписывает мне мщение. Я повиновался Ему. Кажется, мне навсегда удалось разбить ваше сердце. Любовь, которую вы питаете к моей дочери, искренна и глубока. Тем лучше, вы будете больше страдать. Прощайте, граф. Послушайтесь меня, не старайтесь со мной увидеться; на этот раз мое мщение будет еще ужаснее. Моя дочь выходит через месяц за того, кого она любит и кого одного она любила всегда.
Дон Эстеван Сильва, герцог Пеньяфлор».
— О, все это ужасно! — вскричал молодой человек, закрыв лицо обеими руками.
— Это еще не все, — продолжал Монбар, хладнокровно складывая письмо и убирая его в бумажник, — я гнался за герцогом по Испании и Италии, я поехал вслед за ним во Францию, где нагнал его наконец в жалком местечке в нескольких лье от Парижа. Я потребовал от него возвращения своей жены, потому что его дочь принадлежала мне; наша взаимная любовь обманула соображения ненависти: его дочь месяц тому назад родила сына, которого герцог отнял у нее прежде, чем она успела подарить первый поцелуй этому невинному созданию.
— Пощадите, пощадите, ради Бога! Разве я не достаточно наказана?! — вскричала донна Клара, в слезах падая к ногам Монбара.
Он смотрел на нее с минуту со странным выражением, потом наклонился к ней, нежно поцеловал ее в лоб и бережно приподнял:
— Горесть освящает; вы очень страдали, бедная женщина, — сказал он с волнением. — Будьте прощены.
— Моя мать! Это моя мать! О, сердце говорило мне это! — вскричал молодой человек, бросаясь в раскрытые объятия донны Клары. — У меня есть мать! Боже мой! Боже мой! У меня есть мать!
— Сын мой! Ах, наконец-то! — вскричала в то же время донна Клара, прижимая его к груди.
Они смешали свои слезы и поцелуи.
— Увы! Вот после многих лет первая секунда радости, дарованная мне небом, — прошептал Монбар, опуская голову на грудь. — Могу ли я возвратить счастье этим двум обожаемым существам?
Донна Клара вдруг отстранилась от своего сына и, указывая на Монбара, который смотрел на них, улыбаясь, прошептала:
— А он?
— Отец мой! Да, да! Мой отец! О, я его люблю!
Все трое соединились в одном объятии. На несколько минут все было забыто; счастье от неожиданного соединения переполняло их сердца.
Монбар первым взял себя в руки и вернул свое обычное хладнокровие.
— Теперь… — сказал он.
— О, ни слова больше об этом, отец! — с жаром вскричал молодой человек. — Я нашел обожаемую мать, отца, которого я люблю и уважаю; чего более могу я желать? Что еще могу я узнать? Ничего. А герцог Пеньяфлор, палач моего отца, тиран моей матери, развратитель моей юности? Это чудовище, и я не желаю ничего о нем знать!
— Хорошо, сын мой! — радостно вскричал Монбар.
— Сын мой, — сказала донна Клара, положив обе руки на его плечи и смотря на него с мольбой, — это чудовище — мой отец! Если Господь иногда позволяет отцам проклинать своих детей, он приказывает детям благословлять отцов.
— Матушка, — ответил молодой человек дрожащим голосом, между тем как Монбар устремил на него взгляд со странным выражением, — Господь отвергает чудовищ человечества; вы ангел прощения, а мой отец и я…
— Молчи! Молчи! — вскричала она, закрывая ему рот рукой. — Не богохульствуй…
— Я повинуюсь вам, матушка. Адмирал, — продолжал он торжественным тоном, поклонившись Монбару, — я ваш, адмирал; мое место в сражении возле вас. Я требую этого места как принадлежащего мне по праву.
— Вы займете его, — ответил Монбар.
— О! — прошептала с горестью донна Клара. — Как неумолимы они оба!
В эту минуту дверь каюты отворилась и в дверях появился Филипп д'Ожерон.
— Простите, что я вошел так неожиданно, адмирал, — сказал он, поклонившись.
— Вы всегда для меня дорогой гость, любезный Филипп, — ответил Монбар. — Что вы хотите?
— Адмирал, выслушайте меня, прошу вас… Дело в том, что кормилица доньи Хуаны в первый раз, когда мы были в Маракайбо, отдала мне довольно дорогой перстень. До сих пор я не решался расстаться с ним, но так как через несколько часов у нас будет жаркая битва, в которой я, возможно, погибну, а по этому перстню, быть может, удастся узнать родителей несчастной девушки, то я подумал, что обязан отдать этот перстень вам, чтобы вы могли присоединить его к бумагам дона Фернандо д'Авила, относящимся к донье Хуане.
— Где же этот перстень?
— Вот он, — сказал Филипп, снимая его с пальца и подавая Монбару с едва слышным вздохом.
— Ваше желание будет исполнено, друг мой, — ответил Монбар, взяв перстень, — и если, сохрани Бог, вы будете убиты в сражении, я клянусь вам заботиться, как отец, об участи любимой вами женщины.
— Благодарю вас, адмирал…
Боясь, что не может дольше сдерживать своего волнения, молодой человек поспешно поклонился и выбежал из каюты.
— Узнаете вы этот перстень? — спросил Монбар донну Клару. — Единственный подарок, который я сделал вам и который отнял у вас ваш отец во время вашего обморока.
— Что все это значит? — спросила она с беспокойством.
— Герцог, поручив донью Хуану дону Фернандо, сказал ему, что она дочь ваша и дона Стенио де Безара.
— О, он лгал! — воскликнула она.
— Знаю, но эта ложь казалась ему необходимой, чтобы отвлечь подозрения, между тем как ваш единственный сын был воспитан возле него с целью сделать из него палача и убийцу своего отца.
— Ах! — вскричала она с ужасом.
— Это правда, — холодно сказал молодой человек.
— Этот перстень, отданный впоследствии кормилице доньи Хуаны, должен был, по мнению герцога, еще сильнее запутать ситуацию. Понимаете ли вы теперь все коварство этого адского замысла?
— О, это ужасно! — прошептала она горестно. — Но эта молодая особа?…
— Я решительно не знаю, кто она; вероятно, также похищена для гнусных планов мщения против вас и против меня… Вы и теперь все еще готовы простить вашего отца?
— Повторяю вам, он мой отец, а Господь в своем неисчерпаемом милосердии сделал из прощения самую сладостную и самую великую добродетель.
Монбар устремил на нее взгляд, исполненный глубокой нежности, поцеловал ее в лоб и вышел из каюты, оставив донну Клару наедине с сыном.
