...Минувшей осенью, в сентябре, когда противник внезапно прорвал фронт и на раскисших после дождей, расквашенных копытами, колесами и гусеницами дорогах ревели немецкие танки, буксовали машины и ползли обозы, как-то под вечер мы увидели в селе наших красноармейцев. Люди потом говорили, что где-то под Оржицей они попали в «котел» и фашисты захватили их в плен. Советские бойцы и командиры, многие в окровавленных повязках, полураздетые, месили босыми ногами разжиженную черную грязь. Шли, поддерживая под руки раненых. Нескольких, совсем обессилевших, бойцов конвоиры пристрелили на шоссе посреди села. А один из пленных спасся в реке: бросился с деревянного моста головой вниз и поплыл быстрыми саженками. По нему били из винтовок, но он, часто ныряя, преодолел плес и исчез в камышах. Там его, раненного в голову, подобрал ночью колхозный пасечник Данила Резниченко, хатенка которого прилепилась к краю обрыва на самом берегу.
Месяца через два пасечник стал поговаривать, что вроде бы к нему из Киева пришел племянник. Хотя полсела догадывалось, кто он, этот «племянник», однако люди делали вид, что верят словам Данилы. Однажды зимой сельский полицай, пьянчужка, по прозвищу «Тады» (его прозвали так потому, что он говорил: «Тады я подумал, тады я поехал...»), приплелся к пасечнику и стал выспрашивать, имеются ли у племянника документы, да как его зовут, да отчего голова в бинтах. Резниченко молча поставил перед полицаем миску меда и глечик самогонки. «Тады» вылакал полглечика, закусил медом, вышел на мороз, запел, потом стал стрелять грачей на тополях и потерял затвор от карабина. Долго ползал по снегу, искал. Так и не найдя затвор, ушел, грозя кому-то кулаком и икая. Утром мертвого полицая нашли на льду промерзшей речки. Смерть «Тады» никого не удивила и не опечалила. Набрался до чертиков, поперся с пьяных глаз напрямик, загремел с обрыва вниз, а потом и замерз ночью... Правда, после пронесся слушок, что не так все оно было, что захмелевшему полицаю подмогнул «спуститься» на лед сам пасечник. Рука у него была тяжелая, страсть как не любил дядька Данила, если кто-либо без спросу совал нос в его дом и в его дела. Односельчане сошлись на том, что собаке-де и собачья смерть. Разговоры прекратились, и про тот случай старались больше не вспоминать. Должность «Тады» каким-то непонятным образом занял почти глухой смирный дед Самийло. Но и этому не повезло на новом месте — запалом от гранаты, из которого дед хотел смастерить мундштук, ему напрочь оторвало три пальца и едва не вышибло глаз. После этого случая новый полицай как огня стал бояться винтовки, выданной ему в районе, и даже смятые консервные банки, валявшиеся на земле, дед обходил стороной. «Время военное, — говаривал он. — Заприметил где-либо что-то железное, руками не хапай. Где хронт прошел, там амуниция всякая разбросана, то исть супризы».
Так вот тот самый «племянник» пасечника и стоял нынче в двух шагах от меня, положив ладони на странный деревянный ящичек.
Руководит нами минер Мюттлэ, он получил образование еще во Франции. Здесь, в Тананариве (столице Мадагаскара), ему поручили вести небольшой учебный семинар по минному делу. Я туда записался и получил возможность постоянного общения с Мюттлэ; мы делали мины, поскольку официально в процессе обучения имели право на некоторое количество потерь взрывчатого вещества. Мюттлэ решил готовить эти «подарки» для предстоящей высадки японцев; он узнал, что французское командование распорядилось снабжать плавающие неподалеку японские подлодки горючим и продовольствием. (Японцы были тогда союзниками Гитлера и пользовались покровительством вишистского правительства.)
Случилось то, чего вся группа опасалась: среди нас оказался провокатор. Это был аспирант[56] Альфонси. Он доносил на нас, но какие-то остатки совести, а может быть страх перед всевышним — он был очень набожным, — мучили его, и он исповедовался в грехах пастору. Пастор был нашим единомышленником. Он, правда, не нарушил тайну исповеди, но его жена дала нам понять, чтобы мы были осторожнее с Альфонси.
Он следил за нами и каким-то образом раскрыл наши взгляды, но, к счастью, ничего не узнал про мины, и это спасло нас: он строил свои доносы пока что только на догадках, а мы, благодаря предупреждению, принимали все меры предосторожности.
И вот — мы как раз отмечали мой диплом пиротехника — в кафе вошел наш провокатор. Нервы мои не выдержали, и я плеснул ему в лицо свой бокал со словами: «Предатель, доносчик, нацистская сволочь, вишист!»
Началась драка, нас растащили, Мюттлэ побледнел: «Эйхенбаум, остановись, что ты делаешь, давай сгладим это. Я сейчас приглашу его выпить стаканчик на мировую, чокнетесь, как будто ничего не произошло. Скандал может погубить все дело». Я согласился, понимая уже, что в запальчивости сказал лишнее и что могут быть серьезные неприятности.
Альфонси также дал согласие примириться. Нас подвели друг к другу. Подошел гарсон. Мы заказали на всех по коньяку. Официант вернулся с подносом, на котором стояло пять рюмок. На беду, этот поднос оказался как раз между нами, то есть между мною и Альфонси, — и я снова, повинуясь гневу, а скорее бешенству бессилия, смахнул все рюмки прямо на него. Снова драка. Скрипки сначала смолкли, а потом грянули во всю мощь какой-то неистовый фокстрот, чтобы заглушить хоть немного этот скандал. Но музыка не помогла. Друзья скрутили мне руки, оттащили. Кафе постепенно пустело. Вдруг передо мной появился человек в гражданской одежде, но с военной выправкой, и медленно отчеканил:
— Полковник Танти, командующий первым полком мальгашей. Кто вы?
— Старшина Эйхенбаум, оружейный мастер, авиастрелок и теперь еще пиротехник с базы Иват.
— Немедленно возвращайтесь на вашу базу. Вы под арестом, и вас будут судить.
Дополнительный приказ о двух месяцах тюрьмы я получил на другой день.
И вот — тюремная камера вместо желанного побега к де Голлю.
На двадцать седьмой день заключения — неожиданная весть. Ее принес старшина де Балатье:
— Бум-Бум (мое прозвище), ты знаешь, в Джибути — блокада, англичане осадили город. Там дохнут с голоду, поэтому набирают добровольцев, трех пилотов и пять механиков. Не хватает пятого.
Вот он, спасательный пояс! Конечно же, я — доброволец в Джибути!
Порт Джибути был в то время крупным стратегическим вишистским центром на побережье Французского Сомали. Союзные антигитлеровские войска блокировали его. Блокада длилась уже много месяцев, и силы французского гарнизона были серьезно истощены. По договору с англичанами женщин и детей эвакуировали на Мадагаскар. Условия службы в Джибути из-за голода были настолько тяжелыми, что командование посылало туда только добровольцев.
