вы морочите голову? Государственному контролеру, да?
Начинался рассвет, кроваво-темный от покрепчавшего к утру мороза. Грохот поезда разрывал сердце Колчаку. Он был готов разрыдаться, но присутствие Анны удерживало его. «Человеку нельзя без надежды. У меня есть еще, есть еще на-дежда выбраться из этого гибельного круга!»—думал он, понимая, однако, всю призрачность, шаткость этой надежды.’
рохот поезда снизился до ритмичного постукивания колес. « сть еще, есть еще, есть еще!» — четко выстукивали колеса. «Надежда, надежда, надежда!..»—опять зачастили они.
Твердая, приятная фраза взбадривала. Но вот она стала распадаться и глохнуть. Поезд сбавил ход, появились станционные склады, депо, вокзал.
— «Черемхово»,— прочитал Колчак и увидел тысячную толпу на перроне и красные знамена над ней.
Замелькали рты, искривленные криком, поднятые угрожающе кулаки, посиневшие на морозе лица и глаза, расширенные ненавистью. Мелькали молодые, бородатые лица — красивые и некрасивые, закуржавелые шапки, папахи, полушалки, воротники
В морозном белом воздухе над головами людей плакаты-
«Смерть Колчаку!»
«Долой интервентов!»
«Да здравствует власть Советов!»
Телеграмма партизана Новокшонова привлекла к поезду верховного правителя всеобщее внимание. Теперь Колчак как бы передавался от одной станции к другой, и тысячи глаз следили за его продвижением.
В Черемхове пять шахтеров заскочили в салон-вагон; Шур-мин и Бато встретили их как своих соратников. Шахтеры сказали немало страстных, решительных и осторожных слов; они проявили разное отношение к Колчаку, но все же сошлись на одном; лучше пропустить адмирала и золотой эшелон в
Иркутск, чем проливать кровь в неравной драке с чешским конвоем.
А пока что захлебывались ревоіуі гудки всех угольных шахт, потрясали воздух свистками электростанции, железнодорожные мастерские, отчаянно выли все паровозы, гремели колокола всех церквушек, били в набат полустанки и все телеграфные аппараты от Черемхова до Иркутска выстукивали одно-единств'енное слово: «Задержать, задержать, задержать!»
Как бы отвечая им, опять грохотали вагонные колеса: «Задержим, задержим, задержим!»
Колчак при дневном свете увидел себя в зеркале, поднял руку и ухватил клок волос.
— Господи, я совсем поседел!
Он осмотрел сухую кожу на скулах, виски, покрытые изморозью седины.
— Поседел от бед и отчаяния!
Адмирал стал срывать свои с черными орлами погоны, сдернул с шеи георгиевский крест и зашвырнул его на верхнюю полку. Потом он осторожно выглянул из купе — Шурмин по-прежнему стоял у дверей салона.
— Позовите ко мне ротмистра Долгушина.
Ротмистр пришел, поблекший, с мелкими лапками морщин под глазами, с какой-то вымученной, растерянной усмешкой на бескровных губах.
Скоро Иркутск,— сказал адмирал. — Пусть офицеры . скрываются, я освобождаю их от присяги.
— А как же ваше превосходительство?
— Мертвецам наплевать, что с ними сделают живые.
Ну зачем же так мрачно, Александр Васильевич? — упрекнула его Анна.
— Подумать только,—горестно пожаловался Колчак,—год назад меня встречали в Сибири как освободителя. Сейчас те же люди провожают словно прокаженного. Завтра они обзовут меня кровавой гадиной. А мне все равно, мне наплевать! — Колчак снял с полки саквояж, вынул из него свои морские блокноты. Эти письма станут уликой, когда меня арестуют. Уничтожьте их, ротмистр.
— Нет, нет!— испуганно запротестовала Анна.
" " Пока я жив, письма будут со мной. — Долгушин спрятал блокноты за пазуху. — Прощайте, ваше превосходительство прощайте, Анна Васильевна...
А на иркутском вокзале в это время царило необыкновенное оживление. Для ареста Колчака большевики привели сюда рабочую дружину и подошедший к городу партизанский отряд. Политцентр выставил офицерскую роту.
Золотому эшелону был освобожден дальний тупик; по сторонам его уже поставили проволочные заграждения. Генералу Жанену пришлось. отодвинуть свой поезд на запасные пути.
Золотой эшелон еще не остановился, а из салон-вагона уже стали выпрыгивать офицеры свиты верховного правителя. Шур мин и Бато, прикрыв спинами купе адмирала, провожали настороженными взглядами его последних разбегающихся помощников.
Долгушин соскочил на перрон и зашагал прочь, энергично взмахивая правой рукой, словно подчеркивая безнадежность совершавшихся здесь событий. Вагоны медленно закатывались в тупик; ротмистру пришлось возвратиться на перрон.
Тут он столкнулся с государственным контролером — тот вприпрыжку шел вдоль вагонов, пересчитывая номера их, проверяя пломбы.
Бегите, пока не поздно!—крикнул ему Долгушин.
Контролер оскорбленно скривил рот.
Что вы говорите? Кому? Контролеру русского золотого запаса?'Стыдно!
Долгушин еще раз взмахнул рукой и нырнул за вагоны. Но все же он успел заметить, как адмирала Колчака поставили в двойное кольцо охраны.
И это двойное кольцо двинулось к Ангаре, за которой виден был близкий Иркутск.
Колчак шел неловкой, ныряющей походкой, длинная черная тень его ломалась на снежных сугробах.
15
— Вы адмирал Колчак?
— Я адмирал Колчак.
— Вы считались верховным правителем России?
— Я верховный правитель.
— Сколько вам лет, адмирал?
— Сорок семь.
' — Где родились вы?
— В Петербурге. Мой отец, генерал-майор, происходил из столбового дворянства, мать тоже дворянка.
— Вы женаты?
*— Жена сейчас живет в Париже.
— Здесь добровольно заарестовалась гражданка Тимирева Анна Васильевна. Какое она имеет к вам отношение?
— Хорошая знакомая.
— Гражданская жена?
>— Нет, нет!
Допрос начался в день, когда Политцентр передал всю полноту власти в городе Иркутскому ревкому. Только двадцать дней властвовали эсеры, но чрезвычайная следственная комиссия, созданная ими, осталась. Ее председателем был большевик Полов, членами — эсеры Алексеевский, Лукьянчиков, социал-демократ Денека.
Колчака допрашивал главным образом Алексеевский. Адвокат по профессии, он издавал в Иркутске эсеровскую газету; колчаковская цензура прикрыла ее, и Алексеевский считал адмирала личным своим врагом.
Иркутский ревком намеренно сохранил этот разношерстный состав комиссии: Колчак не считал эсеров своими последовательными врагами и в их присутствии мог говорить более откровенно.
Допрос происходил в тюремной канцелярии. Колчак сидел у столика посредине комнаты. Справа, под окном, расположились стенографисты, слева стоял начальник караула Шурмин.
Раздраженно следил Андрей за процедурой допроса. Ему казались ненужными вопросы, устанавливающие личность Колчака, место его рождения. Все это было, по его мнению, пустой тратой времени: «Где родился? Как крестился? Ясно, что перед ними Колчак. Ну, и во двор его, и к стенке именем революции».
Алексеевский же наслаждался выпавшей ему ролью и допрашивал адмирала по всем правилам
