Словно угадав его мысли, гендиректор, нет, теперь уже бывший гендиректор, спрятал руки, сунув их под стол.
– Ну чё, Николаич, коньячку на посошок? – предложил Духарев.
Он был в отличном настроении.
– Не хочу я вашего коньяка! – взвизгнул бывший гендиректор.
– Дело твое, – Духарев с удовольствием потянулся. – А я – приму. Митька, налей моего фирменного, от лишнего веса! – велел он охраннику. Подмигнул бывшему гендиректору: – Знаешь анекдот, Николаич: «Боитесь потолстеть – выпейте коньяку. Коньяк снижает чувство страха».
И захохотал.
Его собеседник не засмеялся. Лицо его перекосилось.
– Гад ты, Сергей Иваныч!
– Расслабься, Лев Николаич! – Духарев не обиделся. Он никогда не обижался на побежденных. – Что ты рожу скорчил, будто хреном подавился. Сам виноват, что просрал холдинг. Нечего было в арбитраж соваться!
– Но я же прав! – закричал бывший гендиректор.
– Не-е, Николаич, прав ты только в одном, – назидательно произнес Духарев. – Что от коньяка отказался. Тебе теперь надо к водке «Кристалл» привыкать. Ты теперь…
Дальнейшее произошло быстро. В руке бывшего гендиректора появился маленький пистолетик.
– Не смей, придурок! – закричал Духарев, понимая, что не успеет даже выбраться из-за стола.
Охранник обернулся на крик… не раздумывая, метнул бутылку…
Бывший гендиректор пригнулся, бутылка разнесла напольную вазу, и тут гендиректор начал стрелять. Первый раз он промазал. Потом охранник прыгнул, заслоняя собой хозяина, принял на себя две пули, но четвертая и пятая Духарева достали. Одна прошила мякоть предплечья, вторая – серьезнее, вошла под левую ключицу. Шестого выстрела не последовало: в распахнувшуюся дверь влетел еще один охранник, снес стрелка массой, выкрутил руку, приплюснул к столешнице…
– По-любому тебе не жить, Дух! – прохрипел бывший гендиректор. – По-любому…
– Задавлю, сука! – Сергей Иванович начал подниматься… И тут левая рука его внезапно онемела, холод потек от нее под грудину, и свет начал гаснуть…
Духарев еще успел услышать сквозь вату чей-то крик, а затем погрузился в тишину и темноту.
Прикосновение было очень нежное, очень теплое, но как бы издалека. Ни рук, ни ног Сергей не чувствовал. Только шеей и спиной – мягкое, живое, дышащее… И тоже как будто издалека: сначала – непонятный, неразборчивый шепот, потом – тихое, тихое пение…
Так было здесь, а там – иначе.
Там он был распластан на столе, и железный насос гнал через его легкие холодный мертвый кислород, чужая кровь струилась по жилам, и чужие руки в мертвой резине ковырялись у него внутри, выковыривая из-под сердца крохотную, меньше фаланги мизинца, в который раз оплошавшую смерть.
Туда – не хотелось…
Духарев очнулся, с трудом разлепил глаза. В глазах плавала муть, но он все-таки разглядел рядом на подушке светлую женскую головку. А чуть позже ощутил легкую руку на груди и более тяжелую, приятно горячую ногу поперек живота.
Сотни раз Духарев просыпался именно так: рядом с женщиной, даже во сне не желавшей его отпускать. Но сейчас всё было неправильно. Никогда после ночи любви, даже после самой жестокой попойки, Сергей не чувствовал себя так хреново.
«Я же чуть не помер там, – вспомнил он свой сон. – В меня стреляли…»
Духарев хотел протереть глаза, шевельнул рукой… Но рука была – словно снулая рыба.
Сбоку раздался негромкий возглас. Духарев увидел лицо Артема.
– Батя! – проговорил сын с непривычной нежностью. – Батя! Слава Богу!
Женщина проснулась, убрала ногу с живота, привстала, приложила ладонь к его лбу…
– Ты…
Духарев хотел спросить: «Ты кто?», но тут сам вспомнил.
– Молчи… – сказала женщина, коснувшись рукой его губ. – Молчи, воевода…
– Сергей… Меня зовут Сергей… – прошептал он, с трудом шевеля пересохшим языком.
– Сергей. Молчи. – Влажная губка прижалась к губам.
– Дай ему сладкого молока, – сказал Артем. – Только немного. Я пойду, скажу всем, что батька очнулся.
– П-погоди… – прошептал Духарев.
– Молчи, батя, молчи! – Сын наклонился и тоже погладил его по щеке. – Ты не тревожься! Теперь всё будет хорошо!
Мягкая ладонь легла Духареву на затылок, приподняла голову. Внутри черепа толкнулась боль, но скоро ушла, словно втянулась в женскую ладошку. Край чаши коснулся губ. Теплая сладкая жидкость потекла в пересохшее горло… Через несколько мгновений глаза сами закрылись. Сергей уснул.
– В том вине был яд, – рассказывал Артем. – Я выпил совсем чуть, справился. Да и противоядие помогло. А ты был совсем плох. Захолодел весь. Грелки с горячим песком уже не помогали. Если бы не Людомила, ты бы, наверное, умер. Она два дня и три ночи лежала в твоей постели, согревала тебя, не давала уйти…
– Теперь по Правде ты должен взять ее в жены! – сказал Мыш.
Он улыбался, но Духарев видел: брат все еще тревожится. Не верит, что Сергей не уйдет за Кромку. Сам-то Духарев уже точно знал, что выкарабкался. К ногам вернулась чувствительность, руки окрепли достаточно, чтобы держать чашу с настоем, кусок льда в животе и груди растаял. Нутро, правда, болело, но это уже была нормальная, живая боль…
– Где она? – спросил Духарев.
– Уехала, – сказал Мышата. – Сразу, как только стало ясно, что ты выживешь. Не сердись на нее! Если Сурсувул узнает, что она все это время была с нами, худое может случиться.
– Надо было забрать ее с собой, – сказал Сергей.
– Мы ее звали, – сказал Мыш. – Она не захотела. Не беспокойся, я дал Пчелко довольно денег, чтобы они могли бежать, если возникнет нужда. У кесаря Петра в Булгарии мало по-настоящему верных людей. За золото можно купить всё: жизнь, свободу…
– Где мы сейчас? – спросил Духарев. – В Преславе?
– Шутишь? Оставаться в столице после того как Сурсувул пытался тебя отравить по поручению кесаря?
– Думаешь, это он? – усомнился Духарев. – Рог прошел через десяток рук. Любой мог сыпануть яд…
– Такова официальная версия, – по-ромейски произнес Мышата и усмехнулся. – Они даже отравителя нашли, какого-то болярина из Коровиц. Он уже признался. И причину указал: мол, брат его с хузарами торговал, а наш князь хузарского кесаря побил. Вот он за Йосыпа и обиделся.
– Бред какой-то…
– Вот-вот… А ты говоришь: остаться в Преславе.
– А где мы сейчас?
– В Скопле. Тут тебя тишком никто не зарежет. И дом никто не подожжет. Но сразу, как управишься, двинем домой. Я сам с вами пойду. А то с вами воев маловато: натравит на вас кесарь каких-нибудь степняков…
– А ты, значит, нас защитишь, брат Мышата? – теперь уже Духарев усмехнулся, представив, как тучный братец храбро разгоняет врагов, перед которыми оплошала Серегина личная дружина.
– Ты не скалься, воевода, не скалься! – произнес Мыш. – Меня все набольшие ханы по имени знают. Я их золото в товары обращаю. Вот тех же угров взять: я не только к дьюле Такшоню вхож, как ты, а со всеми ихними князьями, включая Геза, лично знаком. Ежели какой подханок мою кровь возьмет, большой хан ему голову открутит. А захочет если тот же Сурсувул на тебя тишком какого-нибудь болярина натравить, так я, считай, в Булгарии каждого заметного господаря по имени зову. А ты хоть и посол великого князя киевского, да кто его здесь знает?
– Скоро узнают! – посулил Духарев. – Очень скоро! А сейчас, Артем, бери стило и бумагу, будем кесарю Петру письмо писать.
– Эй! – воскликнул Мыш. – Полегче, брат! Может, лучше из Киева ему написать? Оскорбится кесарь – даже я не смогу тебя уберечь!
– А с чего ты взял, что я хочу его оскорбить? – спросил Духарев. – Нет, брат, я намерен написать кесарю, что зла на него не держу и повезу в Киев не обиду, а исключительно его дары и заверения в дружбе, кои он мне дал и на личной аудиенции, и на открытом приеме.
– Так ты ему спустишь, что он пытался тебя отравить? – возмутился Артем. – Я не буду…
– Будешь, сынок, – спокойно произнес Духарев. – Напишешь всё, что я скажу. И не спорь! А должок мы с него возьмем… В свое время.
«Сторицей возьмем, – добавил он мысленно. – Но сначала нам надо вернуться домой, и дядька твой, как всегда, прав: дружина у нас для настоящей войны маловата. А война будет, это я обещаю. Я помню, сынок, что чаша эта была не мне преподнесена, а тебе. Себя я еще мог бы им простить, но тебя – навряд ли. А еще мне очень хотелось бы узнать, за каким хреном понадобилось тебя травить, причем так грубо и поспешно? Возможно, ответ на этот вопрос знает дьюла Такшонь… Но вряд ли скажет. Ладно, выясним в свое время и это. Сам Сурсувул и поведает, когда мои варяги его железом припекут…»
На следующий день из Преславы прискакал гонец. Вернее, целая компания гонцов, причем не мелкой шушеры, а солидных знатных мужей. Привезли виру – два фунта золотом. Пять гривен по киевскому счету. И личное письмо от кесаря Петра, написанное по-византийски, то бишь – по-гречески. С извинениями и сообщением, что виновный наказан со всей строгостью – четвертован. Делегацию сопровождала тысяча латных конников. Для солидности. И для того, чтобы показать послу булгарскую тяжелую кавалерию, экипированную на манер византийских катафрактов. А может, на тот случай, если посла не устроит размер виры…
