Стараясь овладеть своим дыханием, она спросила, запинаясь, почему-то ей было страшно услышать ответ:
— Пожалуйста, объясни мне, что это значит.
На этот раз она пристально смотрела на него, наблюдала за его улыбкой, видела выражение, затеплившееся в его глазах, даже читала по шевелящимся губам.
— Когда я увидел, как ты падала, — прошептал он, не выпуская ее руки, — то понял, что падаю вместе с тобой, моя дорогая. Я наконец-то понял, слишком поздно, в чем так долго себе отказывал, как отгораживался от чего-то важного, не желал даже признать возможность его, пока Тиганы не существует. Но у сердца свои законы, Катриана, и истина в том, что для моего сердца закон — это ты. Я понял это, когда увидел тебя в том окне. За секунду до твоего прыжка я понял, что люблю тебя. Яркая звезда Эанны, прости меня за манеру выражаться, но ты — гавань странствий моей души.
«Яркая звезда Эанны». Он всегда называл ее так, с самого начала. Легко и просто, еще одно имя наряду с остальными, способ укротить ее, когда она взбрыкивала, похвалить, когда делала что-то хорошо. «Гавань его души».
Кажется, она плакала молча, слезы вскипали и медленно катились по щекам.
— Ох нет, моя дорогая, — сказал Алессан, и голос его смущенно дрогнул. — Прости меня. Я глупец. Это слишком внезапно, сегодня, после того, что ты совершила. Мне не следовало сегодня говорить об этом, вообще не следовало. Я даже не знаю, ты…
Тут он замолчал. Но лишь потому, что она прижала пальцы к его губам, чтобы заставить его замолчать. Она продолжала плакать, но ей казалось, в комнате становится все светлее, гораздо светлее, чем от пламени свечей, чем от света лун: разгорался поразительный свет, подобный свету солнца, встающего над краем тьмы.
Пальцы Катрианы соскользнули с его губ вниз и опустились на руку, которая лежала на ее руке. «Руками мы говорим то, что боимся сказать словами». Она продолжала молчать, не могла говорить. Она дрожала. Она вспомнила, как дрожали ее руки, когда она вышла на улицу сегодня вечером. Так мало времени прошло с тех пор, как она стояла в окне замка и знала, что сейчас умрет. Ее слезы падали на его руку. Катриана опустила голову, но слезы продолжали литься. Ей казалось, что ее душа — это птица, триала, только что рожденная, расправляющая крылья, готовая начать песнь своих дней.
Алессан стоял на коленях у ее постели. Она подняла вторую руку и провела по его волосам в безнадежной попытке пригладить их. Кажется, именно это ей уже давно хотелось сделать. Как давно? Как долго могут существовать подобные желания, о которых человек не знает, в которых не признается себе, которых себе не позволяет?
— Когда я был маленькой, — произнесла она наконец, голос ее ломался, но ей было необходимо сказать, — мне снился этот сон. Алессан, может быть, я умерла и вернулась? Может, мне сейчас тоже снится сон?
Он медленно улыбнулся знакомой ей и всем остальным ободряющей улыбкой, словно ее слова освободили его от собственных страхов и позволили снова стать самим собой. И дарить эту улыбку, которая всегда означала, что он с ними и, значит, все будет хорошо.
Но тут Алессан неожиданно подался вперед и опустил голову на тонкое одеяло, укрывающее ее, словно в поисках собственного укрытия, которое могла ему дать только она. Она поняла, — о, какая богиня могла это предсказать? — что и у нее есть то, что она может ему дать. Нечто большее, чем ее смерть. Она подняла руки и обхватила ими его голову, прижала его к себе, и в это мгновение Катриане почудилось, что новорожденная триала в ее душе запела. О пережитых испытаниях и о грядущих, о сомнениях и тьме, обо всех неопределенностях, которые очерчивают внешние границы жизни смертных, но теперь в основе всего этого лежала любовь, подобно свету, подобно первому камню строящейся башни.
Как узнал Дэвин позже в ту ночь, в Сенцио действительно находился барбадиорский Охотник, и он был убит, но не ими. Не пришлось им также драться с высланными на поиск солдатами, чего они опасались. Уже почти наступил рассвет, когда они составили себе полную картину случившегося.
По-видимому, барбадиоры озверели.
Найдя отравленный игратянский кинжал на полу рядом с телом Ангиара, услышав то, что крикнула женщина перед прыжком, они пришли к убийственно ясным выводам.
В Сенцио их было двадцать человек, почетная стража Ангиара. Они вооружились, собрались и пошли в западное крыло Губернаторского замка. Прикончили шестерых игратян, стоящих на карауле, выбили дверь и ворвались к Каллиону Игратскому, представителю Брандина, который поспешно одевался. Они убили его не сразу. Его вопли разносились по всему замку.
Потом они снова спустились вниз, прошли через двор к воротам и зарубили четверых сенцианских стражников, которые пропустили женщину в замок, не обыскав ее как следует. В этот момент во дворе появился капитан стражи замка с ротой сенцианских солдат. Он приказал барбадиорам сложить оружие.
Большинство докладов сходились на том, что барбадиоры готовы были подчиниться, так как уже осуществили свои намерения, но тут двое солдат Сенцио, придя в ярость при виде зарубленных друзей, выстрелили из луков. Два человека упали, один умер мгновенно, второй был смертельно ранен. Мертвым оказался Охотник Альберико. Последовала кровавая, смертельная схватка на залитом светом факелов дворе замка, камни которого вскоре стали скользкими от крови. Барбадиоры были перебиты все, до единого, и унесли с собой жизни тридцати или сорока сенцианских солдат.
Неизвестно, кто именно пустил стрелу, прикончившую губернатора Казалью, когда тот поспешно спускался по лестнице, хриплым голосом требуя прекратить все немедленно.
В воцарившемся после этого убийства хаосе никто и не подумал отправиться в сад на поиски тела женщины, с которой все началось. В городе нарастала паника по мере того, как ночью распространялись эти новости. Огромная перепуганная толпа собралась у стен замка. Вскоре после полуночи видели, как два всадника помчались от стен города, направляясь на юг, к границе с Ферратом. Вслед за ними уехали и пятеро оставшихся в живых членов представительства Брандина в Сенцио, сбившись в плотную группку при свете восходящих лун. Они, разумеется, отправились на север, к Фарсаро, где стоял на якоре флот.
Катриана спала на второй кровати, лицо ее было спокойным и безмятежным, почти как у мирно спящего ребенка. На улицах было слишком много шума и суеты, и Алаис знала, что ее отец тоже там, в гуще событий.
Даже после того, как Ровиго вернулся и заглянул к ним, чтобы узнать, как дела, и сообщить, что явной опасности, по-видимому, нет, Алаис все равно не могла уснуть. Слишком многое произошло сегодня ночью, но не с ней самой, поэтому она не была так измучена, как Катриана, но ее то и дело охватывали возбуждение и тревога. Она даже не могла бы сказать, что на нее так действует. В конце концов Алаис надела купленное два дня назад на рынке платье и села на подоконнике у открытого окна.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
