Разумеется, по городу поползли самые невероятные слухи, надзор за замком и королевой увеличили вдвое (с Вильгельмом они теперь могли лишь втайне переписываться), и, в довершение бед, дошли вести, что литовский князь уже выехал свадебным поездом и неделями будет в Кракове. Увидеться, увидеться, во что бы то ни стало! В этот раз она даже не ждала и не звала Гневоша. Где живет сейчас Вильгельм, она знала, хорошо запомнила этот угловой дом. Велела подать себе самое простое платье, кивнула служанкам: "Пошли!" Высокие ступени сводчатой узкой каменной лестницы… Едва не споткнувшись, вышла, выбежала к обжигающему холодному ветру, к солнцу, оглянулась — идти к главным воротам, конечно, не стоило. Плотнее запахнувши платок, она толкнула скрипнувшую калитку в южной ограде замка, близ старой башни Люб-ранка. Вдоль башни спускались каменные ступени к калитке внизу, которую из хозяйственных нужд никогда не запирали. Этою дорогою пользовались все девушки, когда им надобно было ускользнуть в город. Ветер, обрушившись на башни, овеивал холодом горящее лицо. (Там, внизу, под стеною, можно будет взять коня. Ядвига знала, где коновязи, а ездить она умела. Там ее уже не успеют задержать!) Но что это? У калитки часовой?! Усач в курчавом тулупе с бердышом в руках выступил из-под низкого свода. Калитка была на замке!
— Отвори! — требовательно приказала Ядвига.
— Не велено, ваша светлость! — Сторож глядел на нее круглыми от ужаса глазами, он сразу узнал королеву, но не мог нарушить приказа — и не отворял.
— Кто запретил? — выкрикнула Ядвига звенящим голосом, еще не понимая, что все кончено и она — пленница.
— Вельможи.
— И мне запрещено? Твоей королеве? — Страж в ужасе совсем прикрыл глаза, замотав головой.
— Подайте топор! — велела Ядвига, оборотись к девушкам, тем страшным голосом, которому уже нельзя не подчиниться, ежели хочешь сохранить жизнь. Топор нашелся почти сразу. Страж прянул посторонь, прижав ко груди оружие. Он не мог ни схватить ее, ни даже замахнуться на королеву.
Ядвига, почуяв в руках тяжесть секиры, словно осатанела. Исказясь лицом, взмахнула обеими руками и слепо, глупо, ударила в створы калитки. Лезвие топора проскрежетало по какому-то железу. Второй раз Ядвига ударила уже точнее, по дужке висячего замка, и продолжала бить и бить, увеча топор, щурясь от летевших в стороны щепок и высекаемых топором искр, и уже почти совсем сбила замок, который едва держался, грозя отвалиться, и теперь надо бы только выбить тем же выщербленным топором железный засов и выйти, выбежать туда, на волю…
— Королева, светлейшая государыня! — Старый Дмитр из Горая, коронный подскорбий, старый слуга покойного родителя, Людовика, бежал, задыхаясь, к ней. Затиснулся между нею и калиткой, пал на колени, стал умолять дочерь покойного благодетеля отказаться от своего намерения, не срамить память отца.
Дмитр отлично знал о всех замыслах крещения литовских язычников и объединения королевств, но ему было жалко Ядвигу, и жалость эта, вместе со старческими слезами, пуще самих слов придавала силы его увещеваниям. Ядвига опустила топор и, оглядясь, уронила его на землю. Со всех сторон бежала стража, вельможи двора с оружием в руках. Не хватало только, чтобы ее связывали.
По каменным ступеням наружной башни, закинув ее полою своего широкого плаща, Дмитр отвел плачущую королеву назад, во дворец…
Меж тем нешуточно испуганный происшествием коронный совет принял наконец решительные меры. Вильгельма искали, чтобы схватить. Обыскали и дом Марштинов. Но юный австрийский княжич спрятался в камин, и его в этот раз не нашли. Ясно было, однако, что упрямо оставаться в городе ему теперь просто опасно. Ядвига сама, узнав о намерениях вельмож, послала ему записку-письмо, последнее и, как оказалось потом, последнее в жизни:
"Любимый мой супруг и князь!
Нам не суждено быть вместе! Уезжай! Я узнала, тебя непременно убьют! Память о нашей любви я сохраню вечно в своем сердце, что бы ни случилось со мною, и умирать буду с единой мыслью о тебе. Прощай! Целую тебя бессчетное число раз, твои уста, и очи, и ланиты, целую каждый твой пальчик на руках, целую ноги твои, которые готова омыть елеем и вытереть собственными волосами. Прощай, мой хороший, добрый мой, незабвенный супруг! Прощай и вспоминай обо мне! Вечно твоя Ядвига".
Ягайло уже въезжал в ворота Кракова, Вильгельм — другими, с письмом Ядвиги на груди, оставлял город.
В воскресенье 4 марта 1386 года князь Вильгельм возвратился в Вену, потерявши в Кракове не только надежду на польский престол, но и все свои сокровища, присвоенные Гневошем из Далевиц.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
По точному смыслу декреталий папы Григория IX "О браках между малолетними" (второй титул IV книги декретов) совершеннолетие начинается между двенадцатью и четырнадцатью годами, а до этого срока, с семи лет, дозволено обручать детей и даже венчать их "для блага государства и в видах общественного спокойствия", но значения такой брак не имеет, если не состоится супружеское сожительство, и может быть признан игрой, посему в дальнейшем обрученная может вступить в брак с кем угодно "по свободному согласию невесты". Посему, для брака с Ягайлой, требовалось не только удалить Вильгельма, но и, что было гораздо важнее, получить согласие Ядвиги на этот брак.
Обрабатывать Ядвигу взялись, кроме замкового прелата, кроме Дмитра из Горая, а также членов капитула Святого Франциска, сам архиепископ Гнезненский Бодзанта с епископом Краковским Яном Рад лицей.
Да, разумеется, можно вспомнить о роскошествах и разврате католического духовенства той поры (дело шло к Реформации!), помянуть покойного Завишу или его старшего товарища, Николая, епископа Познанского, умершего от срамной болезни, можно вспомнить огромные хозяйства епископов, аргамаков, украшенных золотом, несколько десятков цугов коней в колясках папских послов, "золотого епископа" Конрада Бреславского, который вручал бенефиции лишь по представлении бочонка мальвазии или хорошего итальянского вина, наслаждения цветочными ароматами, целые хоры фокусников, шутов, разряженных мальчиков особого назначения, пляски с женщинами и девицами, маскарады, толпы проституток (даже при папском дворе!), соколиную охоту, вино и игру в кости… Очень характерна для этой эпохи личность папы Иоанна XIII, бывшего корсара, отравителя и распутника, человека необузданных страстей (как раз ему-то и принадлежала идея массовой продажи индульгенций по определенной таксе за каждый грех), и все это на фоне высочайшего почтения к сану духовного лица (юные итальянские девицы считали для себя высокой честью провести ночь с кардиналом!).
И вместе с тем из Северной Европы в Рим ежегодно отправлялось до двух миллионов (!) пилигримов, клирики управляли королевскими имуществами, были дипломатами едва ли не всегда и всюду, монахи торговали, занимались ремеслами, капелланы, священники окружали каждого магната: молились, вели деловую переписку, читали господину вслух и т. п. Нередко духовные лица были управителями городов. Кроме главных церковных праздников, продолжавшихся по нескольку дней, были тридцать семь праздников менее важных, да еще местные, в каждом селении, да еще все корпорации, гильдии, цеха чтили особых святых: рыцари — святого Георгия, богословы — святого Иоанна, Фому и Августина, юристы — святого Иоанна, лекари, аптекари — Кузьму и Дамиана, философы и ораторы — святую Екатерину, живописцы — святого Луку и т. д. Были святые, оберегающие от различных болезней, хранители имущества и скота. Постоянно устраивались разнообразные церемонии, процессии, даже проклятья и брань заключали обязательные упоминания святых и самого Господа. "Во имя Божие" — повторялось через каждые три слова.
Нет ничего удивительного, что Ядвига, выросшая при "дяде" Альбрехте, периодически удалявшемся в монастырь, была очень набожна. Ей внушили, что, отказываясь от Вильгельма, она не совершает греха. Объясняли важность святого дела, крещения языческой Литвы, и что брак с Ягайлой — угодная Богу жертва, вроде ухода в монастырь. После этих разговоров она ощущала себя маленькой-маленькой, распростертой на холодном камне церковного пола, лишенной воли… Она все понимала, все принимала, она и вправду готова была уйти в монастырь, но этого надругательства над ее телом… Не хочу! — кричало все в ней при мысли о страшном литовском браке. Ее уговаривал Бодзанта. Ядвига молчала, затравленно глядя на архиепископа дикими глазами.
Ян Радлица явился уговаривать ее в тот же день, вечером, уже при свечах. Ядвига глядела на это доброе, умное, старое лицо, здесь ставшее строгим и отрешенным, и не понимала ни слова. Потом взорвалась:
— Ягайло — урод, старик! Убийца Кейстута! Говорят, он дик и безобразен и даже похож на медведя!
Радлица коснулся ее пальцев своею сухою старческой рукой лекаря, воспрещая дальнейшие жалобы, чуть улыбнулся ее горячности:
