Ягайло растерян. Он отступает, неловко кланяется. В глазах и в лице у него — удивление и восторг. Он молчит (и к счастью для себя!), за него говорят другие. Ядвиге еще предстоит научиться понимать его русскую речь и как-то отвечать ему, наполовину по-польски. В глазах ее, в полуприкрытых сенью ресниц глазах (и это наконец замечает кусающий губы Витовт, который доселе чувствовал одно лишь жгучее жжение зависти к брату: Ягайле опять повезло!), — в глазах ее, в самой глубине зрачков, таится ужас, ужас и отчаянье. А царственно выпяченные губы, а заносчиво выпрямленный стан, а слегка вздернутый подбородок и эта нарочитая недвижность рук — это все пустое! Вон как вздрагивают чуткие лалы на золотых веточках ее короны! Ничего не понимает и не поймет никогда Ягайло! Ничего!
Слова с той и другой стороны. Слова. Музыка речей, музыка труб во дворе замка, звон серебряных колокольчиков на платьях дам, словно дрожащий хрустальный дворец воздушных фей, в который влезли грубые подземные жители. "Она уже твоя! Не пропусти мгновенья! О, как неумел, как ничего не понимает брат! Мне бы она через неделю начала целовать руки!" — думает Витовт, лаская взглядом польскую королеву. И она наконец замечает его, чуть удивленно вздрагивает бровь, чуть кивает ему… Хорошо! Большего и не нужно теперь! И опять слова, и низкие поклоны, и они уходят. Опять гурьбой, как пришли. Теперь еда, хлопоты, веселая суета размещения, развьючивают лошадей, достают объемистые сундуки и укладки, из саней и возов (уже прибывает обоз). Все для завтрашнего дня, для пира, с королевою во главе стола, для торжеств предсвадебных и потому лихорадочно-веселых.
Назавтра день начался с поднесения подарков. К королеве отправились Витовт (которого поляки звали Витолдом), Свидригайло и Борис Бутав.
Перед Ядвигою доставали из ларцов серебряные и золотые кубки, ожерелья, скань и зернь, драгоценные индийские камни и восточную бирюзу. К персидским шелкам и к византийскому аксамиту и она не смогла остаться равнодушной, что Витовт с удовлетворением тотчас отметил себе. Отлично зная немецкий и неплохо польский, он скоро овладел разговором, и вот уже Ядвига начала подымать взор и заглядывать ему в глаза, сперва удивленно, потом со вниманием и даже просительно. А перед концом аудиенции вдруг, трепеща ресницами, попросила Витовта задержаться на несколько минут.
Сказано было царственно, по-королевски, и по-королевски, легким мановением руки, отстранила она придворных дам, двинувшихся было за нею. И вот они одни под невысокими сводами в простых, тесанных из камня гранях. В стрельчатое окно сквозь зелено-желтые витражи струится неживой зимний свет. Ядвига оборачивает к нему лицо, полное такой муки и скорби, что Витовт забывает на миг о всех своих тайных умыслах.
— Ты… — Она говорит ему "ты", но это не знак близости, до которой допускают иногда сильные мира сего, это знак отречения от всего, что осталось там, где трон и прислуга. Это крик о помощи, это зов взыскующий правды: — Ты сын своего отца, ты не можешь меня обмануть! — Она почти кричит, но это крик, задушенный шепотом, и глаза ее теперь — озера отчаянья и мольбы. — Я почему-то верю тебе… Скажи, убивал он Кейстута?
И наступает, наступило для Витовта мгновение, которому принадлежит вся его или ее будущая судьба, потому что — он видит это, он почуял, не почуять этого было нельзя, — за убийцу она не пойдет. Кинется с башни, разобьет себе голову о камни. И сейчас, теперь, от него, именно от него зависит (и ни от кого другого, и тут уже бессильны святые отцы!), создастся ли союз Литвы с Польшей, состоится ли Кревская уния? Скажет "да", и Ядвига откажет Ягайле, и дальнейшая судьба Восточной Европы пойдет иначе… В этой каменной зале сейчас, днесь, вся будущность и вся будущая история Литвы зависли на страшных веса к человеческой воли, той самой, данной нам Господом.
Иначе надо туда, к Москве и с Москвою… Но опять Ягайле? А он? Витовт? Окончательным слугою брата? И немцы не одолеют московских ратей! А отца… Отца убил, конечно, Ягайло, пусть чужими руками, но убил — он! Сказать? Разрушить все, и все обратить во прах? И эту пышную встречу, и надежды панов-малополян, и даже собственную жизнь поставить на кон, ибо невесть что произойдет, ежели Ядвига… Да нет! Не сможет! И — взгляд в очи. И видит: сможет! Но тогда попусту все… А ежели затем Орден объединится с Польшей против Литвы? И поможет Ягайле против него, Витовта? И надежд, призрачных надежд на корону и польский престол у него не останется уже никаких…
У Витовта на мгновение потемнело в глазах и закружило голову — столь многое обрушилось на него разом и столь многое надобно было решить в эти страшные мгновенья молчания, молчания, затянувши которое он уже отвечал, и отвечал "да". Витовт с трудом подымает голову. Взгляд его сумрачен, и прямая складка прорезала лоб.
— Убийца… другой! — с трудом отвечает он. — Я… знаю его, и он не уйдет от возмездия! (Именно теперь окончательно решил он исполнить то, что совершит через несколько лет.)
— Я верю тебе… — потерянно отвечает Ядвига. — Верю! — шепчет она. И надо уходить. Неприлично ему зреть, как плачет юная королева.
У нее уже не осталось теперь никого. Вильгельм тайно покинул Краков в обличье немецкого купца еще вчера, во время торжественной встречи литовского поезда, бросивши на волю Гневоша все драгоценности свои. И все ее польские друзья теперь нудят ее к браку с Ягайлой.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Крещение Ягайлы (церковные деятели торопились изо всех сил) назначено было почти сразу по приезде, на 15 февраля.
В суете приготовлений и сборов дошла весть, которой Ягайло, захлопотанный свыше меры, даже и не придал значения. Едет из Орды убег-лый русский княжич, Василий, сын великого князя Дмитрия. Ну, едет и едет! Куда едет? В Буду? Ну, вот и пущай… Он радовался близкому концу дорожных страхов, радовался возможности просто поговорить с Витовтом, без тайных подходов и умыслов:
— Надобно будет Ядвиге показать русские церкви! Знашь, не по нраву мне эти костелы ихние! Как-то островато, суховато, словно большущий анбар! И купола… У русичей храмы вальяжнее!
Но Витовт, однако, простого разговору не принял. Он был непривычно строг, и Ягайло удивленно воззрился на двоюродника: что еще тот надумал? Слуги шныряли туда и сюда с припасами и рухлядью, творилась веселая хлопотня, и вовсе было не до важных речей.
— Выслушай меня внимательно! — требовательно повторил Витовт. В эти дни они, казалось, отложили всякую вражду и жили вместе как братья, как когда-то, до всех кровавых событий, разделивших их роковою чертой. — Вижу, что тебе не до того (спешишь добраться до супружеской постели — это про себя, молча), — но выслушай! В Буде нынче нехорошо, бают, возможна резня! Не зарезали бы и наших русичей невзначай!
— Почто "наших"? — Ягайло пожал плечами, еще ничего не понимая.
— Пойми, брат! — не отставал Витовт. — Нам незачем ссориться нынче с Москвой! Не ровен час, какая замятия на русском рубеже… И Орден еще не одолен! В таковой нуже русичей надобно оберечь. Созови их сюда! Пущай воротят с пути — и прямо в Краков! — И все еще ничего не понимающему Ягайле, уже грубо: — Наследник он! Московского престола! Старший сын Дмитрия! Чуешь?! Пущай пообвыкнет около нас…
— Задержать? — начал что-то понимать Ягайло.
— Зачем задерживать! Принять, обласкать, проводить… Опосле тебе же с им… А держать в нятьи не след, у Дмитрия другие сыновья есть на замену. Задержишь, токмо потеряешь союзника доброго. Так-то, брат!
И, прямо в глаза (не лукавлю, мол!):
— Приказать?! От имени твоего?
Ягайло кивает, все еще растерянно, все еще не понимая, что там затеял опять двоюродный братец. Но принять московского княжича… конешно… надлежит. Это-то он понимал!
А Витовт, тотчас переговорив с панами и отослав гонцов с непременным приказом — перенять и заворотить русичей на Краков, — тотчас сел писать грамоту Анне, весь смысл которой был: немедленно приезжай сюда с дочерью! С Софьей! Не стряпая! Днями! Со всевозможною быстротой! К торжествам!
"Поймет? — подумал, сощуря глаза. — Поймет!" Про умысел свой даже и в грамоте не высказал, только стремянному ненароком: мол, едет из Орды княжич Василий сюда! Скажешь о том госпоже… Поймет! В этих делах Анна умная баба! Свернул и запечатал грамоту, пристально поглядел в очи верному холопу:
— Скачи! Охрану возьми! Грамоту ту никому боле не отдавай!
Посидел один, уставясь невидящим взором в стену, и его круглое, котиное лицо стало непривычно задумчивым. Поднялся. "Нет, Ягайло, все-таки переиграю я тебя!" — сказал убежденно, но не вслух, а про себя. В мыслях сказал. А то тут у их, в Вавеле, и у стен — уши!
Дни до крещения были до предела наполнены суетой. Ягайлу учили, как надо себя вести в католическом храме (как оказалось впоследствии, выучили плохо). Искали крестного. Крестной вызвалась быть супруга известного богача, Отто из Пильци. Велись горячие споры, кому креститься, кому нет. Крещенные по православному обряду князья, посовещавшись, к неудовольствию католического духовенства, отказались перекрещиваться в католичество наотрез. Это-де было оговорено заранее! В свою очередь посовещавшись друг с другом, польские прелаты и члены римской курии решили не настаивать, благо впоследствии у короля-ка-толика найдется сколь угодно средств заставить схизматиков пожалеть о своем решении. (Налоги, должности, наделение землями и наградами, брачное право — все будет позднее пущено в ход!) Тем паче что главный соперник Ягайлы, Витовт, дал согласие креститься по католическому обряду. Церемонию устроили в кафедральном соборе Кракова. Было торжественно. Собралась вся знать и весь церковный синклит. Ягайлу окрестили с именем Владислава (традиционным после великого Локетка), Вигунд стал Александром, Коригайло — Казимиром, Свиригайло — Болеславом, Витовт-Витолд крестился на этот раз с именем Александра. В латинскую веру перешли, вослед своим князьям, и многие литовские вельможи.
