Игорь Клямкин: Значит, и диалог, к которому призывает Кара-Мурза, должен быть именно о праве?
Вадим Межуев:
Да, но в докладе об этом ничего не говорится. И, возможно, не случайно.
Недооценка права — традиционная черта русской интеллигенции и в какой-то мере всей русской культуры. В подтверждение этого сошлюсь на статью выдающегося русского правоведа Б. А. Кистяковского «В защиту права. (Интеллигенция и правосознание)», опубликованную более ста лет назад в знаменитом сборнике «Вехи». Среди многих обвинений в адрес интеллигенции, выдвинутых авторами этого сборника, в данной статье особо выделяется крайне низкий уровень ее правосознания, недооценка и даже принижение ею роли и значения права в культурном обиходе русского человека. «…Русская интеллигенция, — писал Кистяковский, — никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности; из всех культурных ценностей право находилось у нее в наибольшем загоне. При таких условиях у нашей интеллигенции не могло создаться и прочного правосознания, напротив, последнее стоит на крайне низком уровне развития»[195]. Подобное отношение к праву, по его мнению, является результатом «отсутствия какого бы то ни было правового порядка в повседневной жизни русского народа»[196].
Пренебрежение правом свойственно не только нашей интеллигенции, но в равной мере и остальным слоям российского общества, включая тех, кому, казалось бы, по самой их функции предписано стоять на страже закона и правопорядка — государственным и судейским чиновникам. Произвол и беззаконие в системе государственного управления и судебной деятельности — исконная беда России. Но интеллигенция несет за это особую ответственность, поскольку, будучи мыслящей частью общества, так и не смогла внедрить в его сознание представление о первостепенной значимости права в общественной жизни, ничем не уступающей по своей культурной ценности религии, морали, искусству и науке.
Казалось бы, никто у нас на словах не сомневается в необходимости правопорядка, но в бесконечных рассуждениях о современной России вопросы права и правосознания, если и затрагиваются, то в самую последнюю очередь. Русская культура, как бы высоко ее ни ставить, так и не смогла выработать противоядия от правового нигилизма, оборачивающегося на практике правовым беспределом. А что не стало органической частью национальной культуры, не имеет шанса и на превращение в юридически закрепленную норму общественной и государственной жизни.
В чем причина равнодушия нашей культуры даже в ее лучших образцах к вопросам правового устроения жизни? Прежде всего, конечно, в том, что гражданское общество не стало для нас повседневной реальностью, не втянуло в себя основную массу населения. В категориях права мыслит ведь тот, кто осознал себя гражданином, наделенным неотъемлемыми от его личности человеческими правами и свободами. А много ли у нас сегодня таких?
Некрасовское «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» пока так и остается пожеланием: поэтов у нас и сейчас больше, чем граждан. И далеко не все наши поэты, т. е. в широком смысле деятели культуры, осознают себя гражданами, предпочитая строить свои отношения с государством на традиционной основе признания любой власти в обмен на ее высочайшее покровительство. Что уж говорить об остальных.
Становление правосознания, не терпящего какого-либо нарушения человеческих и гражданских прав личности, и должно, по моему мнению, стать главным делом современных российских либералов. Именно этой целью должно определяться содержание их диалога не просто с властью, но со всем обществом. Пока оно в большинстве своем не прониклось идеей права — независимо от того, как относится к этой идее сама власть, — нельзя ждать каких-либо серьезных изменений и в государственной сфере. А победа идеи права в общественном сознании, до того равнодушного к этой идее, может быть квалифицирована как победа не консервативного, а именно революционного либерализма. Она будет равнозначна настоящему революционному перевороту в духовной и политической жизни страны.
Игорь Клямкин:
Спасибо, Вадим Михайлович. Мне остается лишь заметить, что «русская идея», которую вы отстаивали на предыдущем семинаре, идее права противостояла. Из вашего выступления я делаю вывод, что приоритетной для сегодняшней России вы считаете все же вторую идею, а не первую. Если так, то спешу выразить свою с вами солидарность. Может быть, и в самом деле идеи права и законности способны стать основанием для общественного диалога. Эти идеи, судя по данным социологических опросов, разделяются сегодня подавляющим большинством россиян, хотя и интерпретируются не всегда одинаково.
Игорь Григорьевич, ваша очередь.
Игорь Яковенко:
«В России культуру диалога можно наблюдать только в академическом сообществе, которая возникла там не благодаря, а вопреки традиционной русской культуре»
Я начну тривиально, солидаризуясь с общим пафосом и задачей, которую ставит докладчик. Диалог, разумеется, необходим. Однако меня настораживает, что в докладе нарушается общеисторическая перспектива.
Положение, согласно которому плюрализм и конкуренция идей есть неустранимые свойства цивилизованного сообщества, можно принять, но только в самом общем смысле. Да, эйдос цивилизации, идея цивилизации предполагает плюрализм и диалог. Но если мы обратимся к исторической конкретике, то придется признать, что при всей справедливости данного тезиса в нем еще не вся правда.
Когда, скажем, в 414 году христианские фанатики, ведомые святым Кириллом Александрийским, расправились со знаменитым ученым, язычницей Гиппатией, то это тоже была особая форма диалога, сложно соотносимая с плюрализмом и терпимостью. С Гиппатии сорвали одежду, заживо содрали кожу, а тело сожгли. А ведь Римская Александрия была эталонным примером цивилизованного общества. Мы должны помнить реальную историю европейской цивилизации, когда размышляем о диалоге как культурном феномене.
Плюрализм, толерантность, терпимость в пространстве идейных движений более или менее характерны для языческого античного общества. Я говорю «более или менее», потому что был и случай Сократа, которого по решению суда заставили выпить кубок с цикутой. Но то было не культурной нормой, а одним из отклонений от нее. Однако потом появляется монотеизм, рождается великая Идея, принесшая с собой страх и нетерпимость.
Я стою на том, что самым страшным моментом в истории христианства — после распятия Спасителя — стал запрещающий языческие культы эдикт императора Феодосия «Да сгинут суеверия» 391 года. Эдикт, который ознаменовал наступление эпохи насаждения христианства и насильственного искоренения инакомыслия. В тот момент античность кончилась, наступило Средневековье. И дело тут не в христианстве как таковом, ислам в данном отношении ничем от него не отличается: хотя секты в нем легализованы самим Пророком, по отношению к инаковерующим ислам нетерпим. Дело в специфике монотеизма. Разные боги — разные мнения. Один Бог — одно истолкование. Все остальное — ереси и языческие суеверия.
Европа пришла к утверждению толерантности лишь с победой секуляризации. А пока была жива доминировавшая христианская доктрина, царствовала нетерпимость. Вся полемика разворачивалась в догматически обозначенном пространстве. Причем такая полемика включала заверения в верности ортодоксальной позиции и утверждения о том, что оппонент, напротив, выпадает из догматического пространства. Мы — люди старшего поколения — хорошо помним такие «диалоги», поскольку советская реальность была устроена точно так же.
То, что привлекает докладчика в европейских странах, рождается там после увядания христианской идеи как объединяющей универсальной истины. Философия и наука освобождаются от идеологического контроля и гнета авторитетов, духовная свобода одолевает регламентирующую реакцию. Это итог долгого развития. Для утверждения ценностей плюрализма и диалога в Европе потребовались Возрождение, Реформация, Просвещение, великие буржуазные революции.
Россия же надолго застряла в Средневековье. В сущностном отношении оно заканчивается в ней только с крахом финалистского коммунистического проекта в августе 1991 года. Причина же такого ее застревания в том, что ее Средневековье принципиально от европейского отличалось.
Европа смогла однажды войти в пространство секулярного плюрализма, среди прочего благодаря тому, что европейская интеллектуальная традиция унаследовала греческую античность. Традицию, которая полностью не исчезла и в средневековый период. Что такое средневековая университетская схоластика? Это гигантская, на века растянувшаяся школа рационального сознания, школа диалога и риторики, в которой не только формировалась элита континента, но складывались традиции, формировалась ментальность.
