«…Исполненный глубокою верою в неизменный успех развивающейся борьбы, почитаю я ныне своевременным созвать умудрённых жизнью людей земли и образовать Государственное земское совещание для содействия мне и моему правительству прежде всего по завершению в момент высшего напряжения сил начатого дела спасения Российского государства.
Государственное земское совещание должно, далее, помочь правительству в переходе от неизбежно суровых начал военного управления, свойственных напряжённой гражданской войне, к новым началам жизни мирной, основанной на бдительной охране законности и твёрдых гарантиях гражданских свобод и благ личных и имущественных.
Такие последствия продолжительной гражданской войны всего сильнее испытывают на себе широкие массы населения, представляемые крестьянством и казачеством. Вызванная не нами разорительная война поглощала до сих пор все силы и средства государственные. Справедливые нужды населения по неизбежности оставались неудовлетворёнными, и Государственное земское совещание, составленное из людей, близких земле, должно будет также озаботиться вопросами укрепления благосостояния народного».
В рескрипте Вологодскому верховный правитель указывал, что он поручает Совету министров «разработать в ближайшее время проект Положения о Государственном земском совещании, как органе законосовещательном, с правом запросов министров и с правом выражения пожеланий о необходимости законодательных и административных мероприятий».
Несмотря на царившее в то время в Омске приподнятое настроение, правительственные акты встречены были всё же неоднозначно. Иностранцы спрашивали: «Когда же будет издан закон – „грамат“ мы уже читали много?» У правых был свой вопрос: «Зачем эти парламенты?» Недовольны были и левые: «Почему законосовещательное, а не законодательное?»[1280] Совет министров приступил к выработке проекта Положения, но это дело явно не поспевало за событиями и не было завершено.
Сам Колчак, как говорят, довольно скептически к нему относился. Однажды в беседе с Гинсом он сказал:
– Вы правы, что надо поднять настроения в стране, но я не верю ни в съезды, ни в совещания. Я могу верить в танки, которых никак не могу получить от милых союзников, в заём, который исправил бы финансы, в мануфактуру, которая ободрила бы деревню… Но где я это возьму?[1281]
В обстановке преждевременного оптимизма, воцарившейся в Омске после сентябрьских побед, Комиссию по эвакуации переименовали в Межведомственное совещание по вопросам деэвакуации. На его заседании 2 октября уполномоченный Министерства внутренних дел сделал доклад, в коем подчеркнул, что правила деэвакуации должны быть рассмотрены в срочном порядке, дабы избежать того хаоса, «который наблюдался в первые дни эвакуации Уфимского края и Приуралья». В ходе заседания выяснилось, что с августа до октября в Иркутск было вывезено всего три отдела омских министерств: Экономический отдел Министерства снабжения и продовольствия, часть служащих Экспедиции заготовления бумаг Министерства финансов и Главное управление местами заключения Министерства юстиции. Управляющий Иркутской губернией эсер П. Д. Яковлев, ссылаясь на нехватку в городе помещений, просил разрешения продвинуть эти отделы далее на восток или расселить по уездным городам. Совещание отвергло эти домогательства как необоснованные, приняло с поправками правила о деэвакуации, и чиновники разошлись, уверенные, что скопившиеся в Омске беженцы будут водворены на прежние свои места без паники и хаоса.[1282]
В начале октября Колчак получил из Парижа от Софьи Фёдоровны два письма, написанные ещё в июне. По-видимому, они не сохранились. Скорее всего их уничтожил сам Александр Васильевич, опасаясь, что они могут попасть в чужие руки. Но сохранился ответ, который Колчак писал на борту парохода, отправившись вниз по Иртышу до Тобольска, недавно освобождённого от красных. Затем небольшая приписка была сделана уже по возвращении, 20 октября. За это время у Колчака, как видно, сильно изменилось настроение: письмо написано в спокойном тоне, а в приписке прорывается раздражение.
В письме Софьи Фёдоровны, по-видимому, были какие-то упрёки, отчасти, наверно, связанные с пребыванием в Омске Анны Васильевны и со сплетнями на этот счёт, которые доходили и до Парижа.
Александр Васильевич в связи с этим писал: «У меня почти нет личной жизни, пока я не кончу или не получу возможности прервать своё служение Родине». Мой девиз, продолжал он, тот, с которым шёл в последнюю свою битву чешский король Ян в 1346 году: «Ich diene» («Я служу»). «Я служу Родине, – ещё раз подчёркивал он, – своей Великой России так, как я служил ей всё время, командуя кораблём, дивизией или флотом».
«Не мне оценивать и не мне говорить о том, что я сделал и чего не сделал, – продолжал он. – Но я знаю одно, что я нанёс большевизму и всем тем, кто предал и продал нашу Родину, тяжкие и, вероятно, смертельные удары. Благословит ли Бог меня довести до конца это дело, не знаю, но начало конца большевиков положено всё-таки мною. Весеннее наступление, начатое мною в самых тяжёлых условиях и с огромным риском… явилось первым ударом по Советской республике, давшим возможность Деникину оправиться и начать в свою очередь разгром большевиков на Юге… На мой фронт было брошено всё, что только было возможно, и было сделано всё… чтобы создать у меня большевизм и разложить армию. И эту волну большевизма я перенёс, и эта волна была причиной отхода моих армий вглубь Сибири. Большевики уже пели мне отходную, но „известия оказались несколько преувеличенными“, и после ударов со стороны Деникина, облегчивших моё положение, я перешёл опять в наступление».
Софья Фёдоровна задавала вопрос, должна ли она здесь, в Париже, занимать положение жены верховного правителя России. В связи с этим она спрашивала, нет ли возможности увеличить высылаемое ей ежемесячное содержание с пяти до восьми тысяч франков, поскольку представительство потребует немалых трат. Александр Васильевич в категорической форме отвечал, что никаких приёмов делать не только не требуется, но и недопустимо. И вообще надо быть крайне осторожной с разными представителями, русскими и иностранными: «Я не являюсь ни с какой стороны представителем наследственной или выборной власти. Я смотрю на своё звание, как на должность чисто служебного характера. По существу, я верховный главнокомандующий, принявший на себя функции и верховной гражданской власти, так как для успешной борьбы нельзя отделять последние от функций первого… Во всех отношениях, особенно с иностранцами, надо помнить, что я глава непризнанного правительства…» Увеличить выплаты своей семье до восьми тысяч франков он признал невозможным ввиду того, что при падении курса рубля это составит огромную сумму около 100 тысяч рублей: «А таких денег я не могу расходовать, особенно в иностранной валюте».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
