Мы не настолько безрассудны, чтобы утверждать, будто нет примеров государств, постепенно доведенных до крайности. Во-первых, выдвинутое нами положение не является абсолютной истиной, не допускающей исключений; оно зиждется лишь на вероятных и обычных результатах; во-вторых, следует различать, действительно ли крушение государства было вызвано постепенно или же оно явилось результатом первой кампании. Здесь мы имеем в виду лишь последний случай, ибо только в нем происходит то напряжение сил, которое или преодолевает центр тяжести всего бремени, или же приводит к опасности быть им раздавленным. Если в первый год добиться умеренного успеха, добавить к нему на следующий год такой же и так мало-помалу продвигаться к цели, то при этом ни разу не возникнет особенно серьезной опасности, но зато она распределится на несколько моментов. Каждая пауза от одного успеха до другого раскрывает перед неприятелем новые перспективы; предыдущий успех оказывает на последующий весьма слабое воздействие, часто никакого; порою получается даже отрицательное воздействие, ибо неприятель успевает отдохнуть, иногда получает более сильный импульс к новому сопротивлению, или же к нему приходит помощь извне; а тогда, когда все совершается одним духом, вчерашний успех влечет за собой сегодняшний, и пожар зажигает новый пожар. Если есть государства, которые побеждены последовательными ударами и для которых время, этот ангел-хранитель обороняющегося, оказалось губительным, то бесконечно более многочисленны примеры, где намерения наступающего оказались целиком сорванными в силу проволочек. Вспомним только о результатах Семилетней войны, где австрийцы пытались достичь цели с такой медлительностью, осмотрительностью и осторожностью, что потерпели полную неудачу.
Стоя на этой точке зрения, мы, конечно, никак не можем разделить того мнения, что стремление вперед всегда должно сопровождаться заботой о надлежащей организации театра войны и как бы уравновешиваться ею; напротив, мы видим в невыгодах, вытекающих из продвижения вперед, неизбежное зло, заслуживающее внимания лишь в том случае, когда впереди для нас уже нет никакой надежды на успех.
Пример Бонапарта в 1812 г. не только не служит опровержением выдвинутого нами положения, а напротив, заставляет нас еще тверже стоять на своем мнении.
Его наступление не потому потерпело неудачу, что он повел его слишком быстро и далеко, как гласит обычное мнение: будучи единственным средством достигнуть успеха, это наступление потерпело крах. Россия не такая страна, которую можно действительно завоевать, т.е. оккупировать; по крайней мере этого нельзя сделать ни силами современных европейских государств, ни теми 500000 человек, которых для этого привел Бонапарт. Такая страна может быть побеждена лишь собственной слабостью и действием внутренних раздоров. Добраться же до этих слабых мест политического бытия можно лишь путем потрясения, которое проникло бы до самого сердца страны. Лишь достигнув могучим порывом самой Москвы, мог Бонапарт надеяться подорвать мужество правительства, стойкость и верность народа. В Москве надеялся он найти мир, и это была единственная разумная цель, какую он мог себе поставить в эту войну. В соответствии с этим двинул он свои главные силы против главных сил русских; последние, спотыкаясь, отступали перед ним через Дрисский лагерь и остановились лишь под Смоленском. Бонапарт вовлек в общее отступление Багратиона, нанес главной армии русских поражение и занял Москву. Он действовал здесь так же, как и всегда; лишь этим путем сделался он повелителем Европы, и только этим путем он мог им сделаться.
Кто, следовательно, восторгается Бонапартом как великим полководцем во всех его прежних походах, тот не должен его порицать и в этом случае.
Правда, позволительно судить о происшествии по конечному успеху, ибо последний является лучшей для него критикой (см. V главу 2-й части), но такое суждение, выведенное лишь на основании конечного успеха, не является еще продуктом человеческой мудрости. Изыскание причин неудачного похода еще не равносильно критической оценке последнего. Лишь доказав, что причины неудачи нельзя было не предвидеть или не следовало оставлять без внимания, мы становимся критиками и выступаем в роли судьи над полководцем.
Мы же утверждаем, что тот, кто находит поход 1812 г. абсурдом лишь по причине катастрофического оборота, который он принял в результате последовавшей реакции, а в случае успешного его окончания усматривал бы в нем самую блестящую комбинацию, тем самым свидетельствует свою полную неспособность к суждению.
Если бы Бонапарт остановился в Литве, как того желает большинство критиков[370], чтобы сначала овладеть крепостями, которых, впрочем, кроме расположенной совершенно в стороне Риги, почти не было, ибо укрепления Бобруйска были слабы и значение их было невелико, - то он к зиме оказался бы в сетях печальной системы обороны; тогда те же критики первые бы возгласили: "Это уже не прежний Бонапарт! Как, он даже не довел дело до первого решительного сражения, и это он, который привык запечатлевать свои завоевания победами вроде Фридланда и Аустерлица на крайнем рубеже неприятельских государств! Как мог он боязливо прозевать овладение неприятельской столицей, беззащитной, готовой пасть Москвой, и тем самым оставить нетронутым ядро, вокруг которого могло вновь организоваться сопротивление. На его долю выпало неслыханное счастье внезапно обрушиться на этого далекого колосса, как нападают на соседний город или как Фридрих Великий напал на маленькую близкую Силезию, и он не воспользовался этим случаем, застыл на середине своего победного шествия, словно злой дух привязался к его стопам". Так судили бы люди по результатам, ибо таково большинство критиков.
Мы же со своей стороны скажем: поход 1812 г. не удался потому, что неприятельское правительство оказалось твердым, а народ остался верным и стойким, т.е. потому, что он не мог удаться. Может быть, Бонапарт сделал ошибку, предприняв его, - по крайней мере результат свидетельствует, что он ошибся в расчете, но мы утверждаем, что если уже добиваться этой цели, то в основных чертах иначе ничего нельзя было поделать.
Вместо того, чтобы взвалить себе на плечи бесконечно дорого стоящую оборонительную войну на востоке, вроде той, какую Бонапарт вел уже на западе, он испробовал единственное средство, ведущее к цели: вырвать мир у испуганного противника одним отважным ударом; при этом он рисковал гибелью своей армии; это была его ставка в игре, цена великой надежды. Если это разрушение его вооруженных сил превысило строго необходимые размеры по его вине, то последняя не в том, что он слишком далеко зашел вперед, такова была политическая цель и это было неизбежно, а в слишком позднем открытии кампании, в его расточительной - с точки зрения расхода людей - тактике, в недостаточно заботливом отношении к сохранению сил армии и к поддержанию в надлежащем виде пути отступления - наконец, в несколько запоздалом отходе из Москвы.
Тот аргумент, что русские армии могли преградить ему дорогу на Березине и окончательно отрезать путь отступления, не колеблет нашу точку зрения. Во-первых, как раз неудача этой попытки указывает, как трудно осуществить действительное преграждение отступления; отрезанная армия при самых неблагоприятных обстоятельствах, какие только можно себе представить, все же в конце концов проложила себе дорогу, и эта русская операция, хотя и увеличившая катастрофу, явилась все же лишь одной из ее слагаемых. Во-вторых, лишь редко встречающиеся условия местности создавали подходящую обстановку; без пересекающих путь отступления в перпендикулярном направлении болот Березины с их лесистыми, недоступными берегами преграждение отступления было бы еще менее возможным. В-третьих, не существует вообще иного средства обеспечить себя от подобного покушения, как вести наступление своей армии на широком фронте, что мы уже раньше отвергли, ибо если бы мы решились продвигаться в центре, прикрываясь на флангах войсками, оставляемыми справа и слева, то пришлось бы при всякой неудаче, постигшей одну из этих частей, спешить обратно на помощь с частями, находящимися в голове наступления, а в этих условиях из последнего вряд ли что-нибудь могло бы получиться.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы Бонапарт оставил свои фланги без внимания. Против Витгенштейна были оставлены превосходные силы, перед Ригой стоял соответственный осадный корпус, которым там даже был излишним, на юге стоял Шварценберг с 50000 человек, что превосходило силы Тормасова и почти равнялось Чичагову; к этому надо еще добавить корпус Виктора в 30000 человек в центральном узле тыла. Даже в ноябре, т.е. в решительный момент, когда русские вооруженные силы усилились, а французские сильно ослабели, превосходство русских в тылу московской армии Бонапарта было не так уже значительно. Витгенштейн, Чичагов и Сакеп вместе располагали 110000 человек, а у Шварценберга, Репье, Виктора, Удино и Сен-Сира было в строю 80000. Самый осторожным полководец едва ли назначил бы для охраны своих флангов большее количество войск[371].
