Щедро заплатив сторожу за кувшин, он омылся у большой каменной чаши с тёплой водой, светло-серой, словно её заправили молоком.
Расстелил плат на плитах двора и стал на молитву.
К нему пришло счастливое неожиданное отдохновение, охватившее его всего. Распростёршись на своём плате, теснимый другими богомольцами, он облегчённо бормотал:
— Благодарю, о аллах! О аллах… Благодарю, что сподобил меня благодарить тебя здесь, где я снова волен в помыслах…
Никогда на молитве он не говорил своих слов, а только молился. Впервые ему захотелось сказать аллаху о чувстве столь полном. Но не знал, какими словами высказать это чувство, ещё не осмысленное разумом.
Разогнувшись, Ибн Халдун увидел Нуха, тоже вставшего с молитвы. Нух плакал, зажав глаза ладонями. Ибн Халдун удивился:
— Что это?
Утирая слёзы, Нух в упоении покачивался.
— Мне здесь хорошо, о господин!
Они вместе вошли в мечеть.
И здесь она удивила историка своей особой красотой, не повторяющей иных строений в мире и оставшейся неповторенной.
Здесь всё казалось просто, но в каждом камне запечатлелась мысль: либо это изречение, вычеканенное на мраморе, коим облицован низ стены, либо искусная кладка стен, продуманная, согласованная в каждой частице, как касыда. Яшмовые столбы, поддерживая купол, сочетались между собой в стройный очеред.
Царь Соломон здесь поставил свой храм над священной скалой. Но Соломонов храм пал. Мечеть Омара поставлена на том же месте, чтобы прикрыть своим куполом ту же скалу, столь же священную и для мусульман, ибо по преданию с этого камня пророк Мухаммед воспарил к аллаху.
Теперь на скале лежали изначальные записи Корана, седло кобылицы Аль-Борак и весы для взвешивания человеческих душ.
Пещера под скалой считалась входом в преисподнюю. У её входа высились знамёна и хоругви. Стояло копьё царя Давида, насаженное на древко из дерева, именуемого Аса-Муса, что значит — Посох Моисея. Тут же и щит Мухаммеда. Знамя пророка. Огромный меч Али. Свидетели священных войн, былых битв за веру.
Шатёр из тяжёлой красной ткани неподвижно распростёрся над тем местом, где стояла скиния завета и находился святая святых — алтарь Соломонова храма.
Всё вокруг утверждало легенду. Есть легенды, принимаемые на веру, которым не нужно доказательств и утверждения: они, как песня и как птица, существуют, не касаясь земли. Но есть земля, которой касаешься, как легенды. И это было здесь, где Ибн Халдун то опускался помолиться, то вставал созерцать.
Позлащённая решётка ограждала скалу, но Ибн Халдун и не помышлял прикоснуться к камню, коего касался бог.
Историк стоял, надеясь понять, в чём величие того, что столь просто и грубо, но тысячи лет влечёт к себе, влагая в приходящих благость и мир, скала, простой камень. Камень, видевший нечто, о чём лишь шёпотом повествуют предания.
Выйдя из мечети, Ибн Халдун прошёл мимо стены, уцелевшей от Соломонова храма.
Старые длиннобородые иудеи, не поднимая глаз из-под плотных полосатых покрывал, плакали навзрыд, протягивая к стене руки. Прибредшие сюда издалека, может быть из Кастилии или из немецких земель, голосили, вспоминая, сколько поколений из их народа стояло здесь, и ждало откровения, и ждало свершения в ответ на столько молитв и слёз.
Бороды их были мокры. Глаз не было видно. Многие стояли перед стеной уже молча, только протягивая к ней руки, натруженные в далёких странах.
Отсюда Ибн Халдун пошёл в мечеть Аль-Акса.
Она суровее, чем Куббат-ас-Сахра. Халиф построил её на четыре года позже. Он построил её в обветшалой базилике Юстиниана. Придал ей вид куба. Аль-Акса теперь казалась древнее, чем стройная мечеть Омара, но была просторней.
Здесь тоже трепетали незримые крылья легенд. В мерцающем радужном мареве свет лампад озлащал заветные святыни.
День длился среди святынь, преданий, паломников, огоньков свечей и нежных дымков ладана.
Ибн Халдун дошёл до христианских храмов. Среди иноверцев он не чувствовал ни отчуждения, ни неприязни. Но они перед богом стояли с открытыми головами, а ему открыть голову на молитве было бы грехом. Всматривался, сравнивал, вспоминал о больших событиях на заре многих народов.
При входе в какую-то небольшую церковь он увидел два богатых надгробия. Могилы крестоносцев. Двух братьев. Двух королей иерусалимских Готфрида Бульонского и Болдуина Первого.
Он вглядывался в гербы на королевских щитах: на первый взгляд одинаковые, они утверждали единое происхождение братьев. Но, приметив различия, Ибн Халдун попытался их понять: в Андалусии и у короля Педро он узнал рыцарскую геральдику. Вдруг вспомнилась тамга Тимура, отчеканенная на пайцзе, — пирамидка из трёх колец, не герб, а тавро. Клеймить скот!
Во все эти дни нарастало раздражение против того, что было и что он покинул в Дамаске.
Вглядываясь, вдумываясь, шёл Ибн Халдун среди реликвий минувшей жизни. Как тень, следовал чёрный Нух.
Они бродили среди взволнованных, растроганных людей, и никто тут не кичился своей верой, но никто и не отрекался от неё. Различие вер не разобщало иерусалимлян.
— А вот доскакали б досюда степняки!.. — сказал Нух.
Ибн Халдуна давно удивляла способность Нуха понимать его мысли.
— Степняки?
— Да, если б доскакали…
— Что могли бы сюда принести завоеватели, кроме своей жестокости да силы для разрушения? Чему бы могли учить? Что сумели бы показать, кроме злобы? Ничего у них нет для созидания.
— И я о том же.
— Я так тебя и понял.
Здесь от времён Адама век за веком — как страница за страницей в Книге Бытия. Новая страница — продолжение предшествующей. А что сюда вписали бы завоеватели, случись им доскакать?..
— В Дамаске мы видели, господин, что делает завоеватель, ворвавшись в город. Цену золоту знают, а цену работе, чтоб из золота сделать вещь, не знают.
— Ты приметлив, Нух.
Похвала порадовала Нуха, он даже приостановился.
Здесь Ибн Халдун отпустил его готовить ужин. Нух сказал, прежде чем уйти:
— О господин, здесь у арабов обычай — моют ноги перед едой.
— Пророк Мухаммед тоже держался этого. Это ещё от давних времён.
— Не ногами же едят?
— Но босыми садятся за трапезу.
На этом они расстались. Нух поспешил в хан, историк опять пошёл бродить.
В памяти сменялось одно другим, о чём читал или слышал. День, полный воспоминаний о давних событиях.
Вернулся в Аль-Акса.
Спустился в обширное подземелье, дивясь могучим сводам, нависавшим над богомольцами, при горящих светильниках становившимися на третью молитву.
Когда уже перед вечером он возвращался в хан, его встретил встревоженный Нух.
— О господин!
— Что ты, Нух?
— Прибыл человек из каравана.
— Откуда?
— От Бостан бен Достана.
Ибн Халдун испуганно остановился.
— А что там?
— Он говорит, прибежал к вам, а мне ничего не говорит.
— Пойдём скорее.
Ибн Халдун шёл по неровному проулку, где легко оступиться между канав и выбоин. Нух, не отставая, что-то рассказывал. В его слова Ибн Халдун не вслушивался, охваченный беспокойством и опасениями.
Но какое-то слово уловил и удивился:
— Что? Что?
— …мамлюки. Собеседники султана. Которых вы вырвали из когтей хромого злодея, ушли.
— Куда?
— Никому не сказавшись. Утром вернулись в хан со здешним караванщиком. Собрались, завьючили верблюдов и пошли. На Каир.
— Не попрощались…
— Тайком. Тишком.
— Зачем бы так?
— Поспешают. Поспешают.
— Чтоб раньше меня припасть к стопам султана!
В нём ожил закоренелый царедворец со всеми тревогами, коварствами, происками, без чего не устоишь ни у одного владыки, без чего жизнь при дворе не сладится.
— Чтоб прежде меня, Нух!..
— Я тогда был при вас, ничего этого не видел. Наши люди ничего из вашего им не дали.
— А они?
— Попытались было. Кое-что приглядели взять с собой. Нет, не дали ни одного вашего вьюка.
— Ладили б своё довезти. У них тоже немало…
— А вот мамлюкские вояки из стражей, которых Хромец вам прислал, не пошли. Остались. И нубиец с ними. Ждут вас. Боятся, не прогнали б вы их…
У ворот постоялого двора сидел, ожидая, мальчик Иса, приёмыш караванщика Ганимада.
— Ты зачем пришёл?
— О господин, много надо сказать.
— Встань и скажи.
— Была погоня. Прискакали ночью в тот хан, где я лежал. Отец оставил меня: я болел. Лихорадка. Дрожал, не спал, потел, ждал, чтобы она прошла. Лежу. Стук. Крики: «Открывай. От Повелителя!..» Я притаился. Привратник открыл. «Где караван?» — «Какой такой?» — «Тот, из Дамаска». — «Давно ушёл». — «Куда?» — «А может, в Иерусалим, а может, в Александрию, я вслед не смотрел». Они ещё кричали, топали, грозились. А хозяин им: «Зачем их задерживать, когда они показали пайцзу?» Тут воины оробели, что не догнали. Как звери, остервенели, хлещут лошадей, поскакали назад. На том и конец: не догнали. Они назад в Дамаск, а я, как велел отец, к вам. Сказать: «Не догнали!»
