– Когда я сняла с твоего уха сережку, я понимала, что тем самым выдам наше местонахождение. Но я надеюсь на твое благородство! – Наан вложила в эти слова всю страстность, на которую только была способна. – Выслушай же меня, не перебивая, ты ведь и сам говоришь, что времени у меня немного, а я должна успеть! Я поняла, почему я бунтовала, почему не могла покориться неминуемому. Я не находила сил заставить себя любить только часть чего-то огромного. Не знаю: или другие твои жены лгут тебе, или это я – неправильная самка… Мне нужно время. Я хочу добраться с одним из твоих воплощений до Пещеры, хочу какое-то время прожить там с ним и любить его так, как люблю уже сейчас. Я должна привыкнуть к нему и привыкнуть к мысли, что рано или поздно он вновь станет тобой… И тогда, мне кажется, я смогу перенести всю свою любовь на тебя… Я буду стараться! Дай мне срок! Помнишь, ты ведь говорил, что умеешь ждать!
– Так вот зачем ты связала меня… Чтобы я не сопротивлялся, когда ты станешь цеплять мне обратно на ухо свой проклятый прибор… То, что ты говоришь, не лишено смысла. Но только в отношении тебя. А как быть с моим воплощением? Простит ли он тебе новое предательство? Ведь он будет помнить все, что ты только что мне сказала.
– Он любит, и он поймет меня. Он уже отчаялся и покорился. Единственное, чего он хочет – хотя бы на несколько дней оттянуть миг, когда нас схватят.
– А о каком сроке говоришь ты?
– Месяц. Хотя бы месяц. Обретая самостоятельность, твое воплощение становится нерешительным, но оно не менее благородно, чем ты. И я обещаю, через месяц он снимет эту серьгу со своего уха сам. Он будет благодарен тебе за эту отсрочку.
– Но… я ревную тебя, – с тенью смущения произнес император.
– Ревнуешь?! Значит, мы квиты. Я ревную тебя ко всем самкам, с которыми ты был за эти триста лет во всех своих воплощениях. А к кому ревнуешь ты? К собственной части, память которой вскоре вновь станет твоей?..
Император прищурил глаза, но она не отвела взгляд, и ни один мускул не дрогнул на ее лице.
– Если бы мои чиновники владели искусством убеждения и обмана в той мере, в какой им владеешь ты, – наконец вымолвил он, – я, пожалуй, переложил бы часть своей работы на их плечи… А что будет, если я не соглашусь с твоими доводами?
– Я убью себя, – заявила Наан решительно, доставая плазмобой, и она на сто процентов верила в то, что говорила. Она приставила ствол к груди, а палец положила на кнопку пуска.
Император дернулся, желая, по-видимому, помешать ей, но путы не позволили ему этого.
– Перестань! – рявкнул он. – Ладно. Я согласен. Я даю вам этот месяц. Мне ли, бессмертному, не подождать этот смехотворный срок? Месяц – это миг по сравнению с вечностью. Хотя, возможно, это и будет самый мучительный миг в моей жизни… Может быть, мне помочь вам добраться до Пещеры?
Наан на миг задумалась, а затем отрицательно покачала головой:
– Нет, мы должны сами проделать этот путь. Как Ливьен и Рамбай.
Она не смогла бы объяснить даже самой себе, почему она ответила именно так. Скорее всего потому, что хотела считать этот месяц счастья своей собственной заслугой, а не подарком императора. Внезапно ей показалось, что существо перед ней – ее любимый Лабастьер, и она, порывисто наклонившись, поцеловала его в губы.
– А потом, через месяц, ты не убъешь себя? – спросил император, когда она отстранилась, и в его голосе мелькнуло что-то, что заставило ее сердце болезненно сжаться.
– Нет, я не убью себя, – ответила она искренне и тут же сменила тему: – А ты можешь передать от меня привет моему брату?
– Могу, – кивнул тот. – Но вряд ли он обрадуется. Сейчас он сидит в антиграве рядом с одним из моих воплощений и проклинает тебя всеми возможными проклятиями.
– Передай ему, что мне очень жаль. И спасибо тебе. Прощай.
С этими словами Наан поспешно протянула руку и, водворив серьгу на место, щелкнула застежкой.
Лабастьер застонал и вновь повалился на спину.
– Я задушу тебя, подлая, низкая тварь! – простонал он.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Подожди, любимый! – вскричала она, и из глаз её как реакция на пережитое только что напряжение, брызнули слезы. Врать и оправдываться, врать и оправдываться… Ее жизнь превратилась в сплошную муку. – Не спеши обвинять меня. – Она подползла к нему и, осыпая горячими поцелуями его лицо, забормотала быстро и страстно: – Все, что я говорила ЕМУ – ложь, ложь все, до последнего слова. Но у нас теперь есть целый месяц, и за это время мы можем придумать что-нибудь еще!
– Нет! Не верю! – закричал он, мотая головой и уклоняясь от ее поцелуев. – Если это так, то почему же ты сняла серьгу в то время, когда я спал?! Ты подкралась ко мне, как воровка, и связала меня! Почему же ты сначала не рассказала о своем замысле мне?!
Его глупость отрезвила ее.
– А ты подумай, – холодно отозвалась она, выпрямившись, села и отвернулась.
Пауза длилась недолго.
– Прости, – сказал он. – Действительно, если бы ты согласовала это со мной, ОН знал бы, что все это хитрость. Он никогда не поверил бы тебе, и не дал бы нам этот месяц. А он поверил, я знаю, ведь я только что был ИМ. Я даже помню, как отдал приказ всем антигравам возвращаться в Город… – он помолчал. – И все-таки мне больно.
– Мне тоже, – отозвалась она, смягчаясь. И спросила: – Я могу тебя развязать? Глупостей больше не будет?
Лишь час любви, который они, наконец, позволили себе, окончательно снял с их душ груз обмана и ощущение лживости всего и вся. А затем, когда нервное напряжение спало, Наан вновь почувствовала себя больной. И тут уж расклеилась по-настоящему.
Она то впадала в забытье, то приходила в себя и тогда видела склонившееся над собой озабоченное лицо Лабастьера. Однажды, в полубреду, ей привидилось, что Лабастьер уговаривал ее спуститься обратно – в тепло, на ту ступень Хелоу, где находилась тайная пещера мятежников. Ей привидилось, что она согласилась, и они полетели вниз. Точнее, не полетели, а почти упали, так как в полную силу крыльями работал только Лабастьер, держа Наан висящей на вытянутых руках, а она своими крыльями лишь чуть-чуть помогала ему.
…А потом оказалось, что все это был не бред, и она очнулась на мягком полу той самой уютной теплой комнатки, которая совсем недавно служила темницей плененному императору.
Очнувшись одна, она хотела было выползти наружу, но тут в проеме возник Лабастьер. Он принес нанизанные на прутик куски жаренного мяса.
– Тебе надо подкрепиться, – весело сказал он. – Я очень испугался за тебя, но кажется, кризис миновал, и дело пошло на поправку. Это мясо той птицы, которая напала на нас, я нашел ее на этой ступени. Представляешь, – добавил он с воодушевлением, – я впервые за триста лет сам готовил еду!
– Сколько я провалялась? – спросила Наан.
– Двое суток.
– Двое суток?! – вскричала Наан, приподнимаясь на локтях. – Двое суток из подаренного нам месяца?! Я должна немедленно встать!
– Успокойся, не спеши, – остановил ее Лабастьер. – Лучше подкрепись. В конечном счете твоя болезнь пошла нам на пользу.
– Каким образом? – недоверчиво спросила Наан, откусывая попахивающий дымком пресный, но сочный и душистый кусок птичьего мяса.
– Если бы ты не заболела, мы были бы сейчас уже на полпути к Пещере. И мы бы плелись сейчас по снежной пустыне, потому что обледеневшие крылья не способны удержать бабочку в воздухе, тем более в таком разреженном, как там…
– Нам еще предстоит это, – заметила Наан, дожевывая кусок и чувствуя, что силы действительно возвращаются к ней.
– Вовсе не обязательно, – заявил Лабастьер. Император уверен, что мы отправились туда. А мы вместо этого спустимся вниз, доберемся до города маака, изменим нашу внешность, смешаемся с толпой и будем жить долго и счастливо. А?!
Наан перестала жевать и изумленно посмотрела на Лабастьера. А ведь это настоящий выход!.. Ей такая возможность и в голову не приходила. Он действительно становится самостоятельным самцом.
