Она медленно поворачивала подставку, проверяя, достаточно ли точны швы по углам ее домика и вполне ли вертикальны его стены, и с наслаждением заглядывала внутрь крошечного строения через продолговатый дверной проем.
Затем она обмерила домик по периметру и вырезала из раскатанного пласта глины полоску шириной примерно в полдюйма для свеса крыши, затем прикинула ширину самой крыши с поправкой на ошибку, вырезала соответствующий продолговатый кусок и сделала крышу. Вылепила конек и с помощью старой вилки и собственного ногтя сделала на глине вмятинки, чтобы крыша стала похожей на соломенную. Затем аккуратно подняла крышу шпателем и опустила ее на стены. В общем, крыша вполне подошла, только с боков, пожалуй, свисала чересчур низко. Джилли снова сняла ее и чуточку «подстригла» края, а потом с помощью вилки сделала их еще более неровными и еще больше похожими на старую солому; затем она смочила водой те поверхности, на которые должна была опираться крыша, влажной глиной замаскировала швы и снова поставила крышу на место, осторожно прижав ее к стенам домика сверху. Теперь, когда она заглядывала в домик, то видела, что свет туда проникает только через окна и дверь, Теперь у этого домика было свое собственное «внутри», темноватое и загадочное, куда она могла заглядывать своим невероятно огромным (по сравнению с самим домиком) глазом, но куда ей было, конечно же, не войти, хоть она и была «создателем» этого домика, так что она была вынуждена оставаться снаружи.
Она принялась вырезать из глины полоски толщиной со спичку для дверной рамы и оконных рам. Работа спорилась, ей было легко делать все это, потому что она знала, ради какой цели трудится. Ее первый домик, приземистый и жалкий, стоял, подсыхая, на книжной полке. Рядом с ним стояли еще три улучшенных его модификации — точно крохотная деревушка какого-то крайне примитивного племени. Но сейчас все получалось, как надо. Почти как те домики, что она видела в Чайна-тауне.
Она все время думала о том — и эта мысль вращалась у нее в голове, точно подставка для лепки, — что очень неприятно или по крайней мере очень непросто сознавать, что плод твоего упорного труда — это нечто, когда-то и кем-то уже сделанное. И так было и будет всегда, ибо делание чего-то — это не процесс, устремленный в будущее, а повтор того, что уже было сделано, уже имело место в этом мире. И чтобы повторить это снова, совсем не нужна никакая практика.
Разумеется, некоторые дела приходилось делать без конца и каждый день: работа по дому, работа в офисе, работа старого Билла на гончарном круге, но ведь к подобным делам всегда относишься так, словно они не имеют особого значения, даже если это единственное, что ты умеешь делать хорошо. Ты всегда продолжаешь беречь себя для более важных дел, а потом, когда принимаешься наконец за эти более важные дела, то не знаешь даже, с чего начать. Вот, например, однажды они, несколько секретарш, собрались, чтобы обсудить свои выступления на предстоящем собрании, где речь должна была идти о роли женщин в городском управлении, и у них получился такой потрясающе интересный разговор, они высказывали вслух такие вещи, о которых раньше даже понятия не имели; идеи так и бурлили в них, так и выплескивались наружу, и никто никого не прерывал… А потом исполнительный секретарь Джеца передал им и всем женщинам в офисе, что на это собрание они пойти не смогут; и они никогда больше уж не собирались и мнений своих не высказывали. А тогда они как раз были готовы выступить, и собрание получилось бы интересным… Но они уже высказали все свои соображения вслух. И все было кончено. Ну, почему им так трудно оказалось понять это тогда? Понять, что они УЖЕ ВЫСКАЗЫВАЮТ свои соображения — нужные, важные? Почему всегда так трудно что-то понять, когда оно уже происходит, когда оно в процессе развития?.. И то же самое в браке… Когда Джилли наконец достаточно повзрослела, чтобы понять, что брак — это именно то, что у них с Дэвидом, сам Дэвид уже начинал подумывать о расставании. Возможно, впрочем, именно потому, что и ему это тоже показалось чем-то очень похожим на настоящий брак. Кто знает? Или возьмем эти поездки в Чайна-таун… Нет, не настоящее путешествие в Китай или в Индию, или еще куда-нибудь в этом роде — такое, естественно, бывает раз в жизни. Самый обыкновенный поход по магазинам в Чайна-тауне, где ты видишь прелестные глиняные домики, но не решаешься их купить, а почему-то говоришь себе: "Непременно куплю парочку таких, когда в следующий раз приеду!" А этот "следующий раз" случается только через несколько лет (если ты вообще соберешься туда!), и глиняных домиков там, разумеется, уже нет. А может, нет даже и того магазина…
Так что главное в том, чем она занималась сейчас, даже если это и полная глупость, заключалось в том, что она действительно ДЕЛАЛА ВСЕ ТОГДА, КОГДА ЕЙ ЭТОГО ХОТЕЛОСЬ! И на этот раз у нее все получалось правильно.
Она как раз прилаживала крошечную дверную раму, когда у нее за спиной через комнату прошла мать.
Джилли оглянулась и сказала:
— Привет! — ей не хотелось ни оглядываться, ни разговаривать, но никаких извинительных предлогов у нее не было: она же НЕ ДЕЛОМ ЗАНИМАЛАСЬ, А ИГРАЛА; лепила игрушечные домики. Ни одно из занятий Джилли вообще не могло считаться серьезным в сравнении с тем, чем была занята ее мать. Мать шла из своей комнаты, по дороге заглянув в ванную, в "солнечную комнату", устроенную специально для нее покойным отцом на бывшей веранде с южной стороны дома. На ней было кимоно, которое Джилли купила ей в магазинчике «сэконд-хэнд» в Портленде; кимоно было вышито темно-зеленым, абрикосовым и золотым шелком — слишком яркая и пышная вышивка на тонкой и уже изрядно протершейся материи. Мать остановилась в дверях и сказала Джилли:
— Скоро солнце и к тебе заглянет.
Джилли, склонясь над своей вращающейся подставкой, издала какое-то невнятное радостное восклицание, но головы не подняла и по шороху поняла, что мать, постояв еще минуту, прошла в "солнечную комнату".
Там она, конечно же, будет играть в чтение газеты, которую Джилли заботливо положила возле ее любимого кресла, стоявшего под южным окном, а потом будет играть в сидение на солнышке, которое ей якобы полезно.
И все это время она будет трудиться, до смерти утомляя себя этим трудом.
Пройдя последний курс терапии, мать ни разу больше не вышла из дома. Она не готовила еду, не занималась уборкой, не вязала, не играла в бридж — она не делала вообще ничего из того, что всегда делала раньше в течение почти всей своей жизни и до последнего курса лечения. Кроме того, она еще и много гуляла, заставляя себя все больше и больше проходить пешком по берегу, да и сейчас еще старалась не забывать о физических упражнениях. Она сама могла, например, пройти по недлинному коридору до ванной или проделать весь путь от своей спальни до "солнечной комнаты". Отец Джилли купил этот дом пять лет назад, рассчитывая поселиться здесь, когда выйдет на пенсию. Он сразу же превратил заднюю веранду, выходившую на юг, в комнату, поставив там стены, накрыв ее крышей и сделав в ней окна. На окна он повесил жалюзи и занавески — в общем, все сделал для того, "чтобы твоя мать, Джилли, всегда могла погреться на солнышке и при этом не мерзнуть на ветру!" А потом он вышел в сад, который собирался разбить перед домом, взялся за ручку мотыги, что было силы размахнулся ею и с громким криком упал, широко раскинул руки. И умер — прямо там, в саду.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
