что Луша плачет. Почти бесшумно, без рыданий и трясущихся плеч, без размазывания слез по щекам. Она изо всех старалась сдерживаться, быть храброй, суровым детективом, но не вышло. А стыд за собственную слабость заставлял расплакаться сильнее.
Баюн кинулся ее утешать. Рокотал и топтался на коленях.
Подушечками лап вытирал ей слезы и даже слизнул слезинку, текшую вдоль носа.
— Одному тебе, Васенька, я нужна. Севериныч меня не понимает. Считает, что я плохой работник. И вообще… я страшненькая!
Посмел бы кто-нибудь сказать, что Луша страшненькая — Василий бы его загрыз, зацарапал. Но тут получил только новую порцию соленых слез. У него даже лапки промокли ее утешать.
Он же не платочек носовой, тканый или бумажный. Он кот!
Василий шлепнул ее лапой, не выпуская когтей: мол, будет. Смотри, что происходит.
Происходило странное. Василий даже головой помотал в изумлении. На обычно пустом берегу Смородины было удивительно многолюдно. Бежали куда-то бабы с дрекольем, ухватами и вилами. И мужики с выпученными глазами. Иногда даже босые и полуодетые.
Кружила, встав на крыло, оглушительно крякала утиная стая. Гвалту добавляли вор о ны. Не говоря уж о пичугах помельче.
По земле разбегались перепелки, куропатки и заиньки. На них даже внимания никто не обращал.
В грязи у брода застряла золотая карета. И сидела в ней барышня красы несказанной. Такой несказанной, что за полкилометра или больше расходилось сияние. Даже солнышко спряталось за тучку, уступив красавице первенство. Куда уж там карете! Пусть себе и из чистого золота.
— Граждане! Разойдитесь! — надрывался Севериныч, бегающий среди селян. — Сейчас мы разберемся…
Но граждане расходиться не торопились.
Мужики ели королевишну глазами, пуская слюни, девицы, которые незамужние, громко восхищались ее убором, туфельками и короной. Или кокошником? В этом Василий разбирался не очень.
Зато видел, как красавица ножку выпятила, бедро округлила, белой рученькой охватила стан.
И одета была вся в зеленое: от этого самого кокошника с висячими жемчугами до длинных узких рукавов, болтающихся хвостами ниже колен, а руки были высунуты в прорези. И аж до туфелек, точно просом, усыпанных зеленым бисером. А может, хризопразами. А может, изумрудами.
Это уж не говоря о бусиках, гривнах и серьгах.
Длинное платье, похожее на халат, с широкой каймой у подола, было колера малахитовой зелени, молодой травы. В зелень отливала гладкая, без единой морщинки, кожа красавицы и вороная коса. А уж глазищи между черными острыми ресницами — такие глазищи, что пол жизни отдашь, чтобы еще хоть раз в эти бирюзовые озера заглянуть.
Малый рост помог Северинычу пролезть у всех под ногами и оказаться в опасной близости от опасного артефакта в женском облике.
— Дозвольте пальчики облобызать, — запрыгал он, всей спиной выражая обожание.
— А-а… — отрицательно повертела головой Василиса свет Витальевна и скорчила недовольную моську.
— Ну хоть подола краешек! Ну хоть из туфельки твоей простоквашки выпить!..
Мужская половина Вертлюжина сердито загудела: словно улей, в который пытался залезть медведь. Мужчины синхронно шагнули вперед. Стали вздыматься над головами палки и кулаки.
Однако мудрая лягушка конфликта не допустила.
— Кони не чесаны! Карета не чищена!
И взмахнула длинным рукавом. Василию отчего-то показалось, что сейчас из него вылетят лебеди и по речке Смородине поплывут. Но лебедей не случилось. А вот мужчины, как один, порскнули горохом: кто чистить коней, выбирать камешки из подков и расчесывать длинные хвосты и гривы. Кто натирать бляшки на упряжи. Кто отчищать от пятен грязи карету, все ее завитушки и ободья. Двое палками выколачивали бархатное, изумрудного колера сиденье для кучера.
А Севериныч ловко забрался по окну наверх и с крыши командовал процессом.
Женщинам такой бесплатный труд на чужую красавицу очень не понравился. Мужчин пытались разгонять метелками, тумаками и вениками, но те лишь старательнее обихаживали коней и драили карету.
Табуны пони, розовые сердечки и стаи бабочек кружили над лугом и рекой уже в промышленных масштабах. Как и бабий сердитый крик.
— Выбрала бы одного кого! Что ты ко всем грабалки-то тянешь! Я их сейчас повыдергаю! — завопила одна из женок, так и не смогши оттянуть миленка за шиворот. И стала действовать радикально, попытавшись вцепиться Василисе в волосы. Еще одна или две, не убоявшись колдовства, последовали ее примеру. Лягушка отскочила к карете, за плечи защитников. Подпрыгнула несколько раз, вытягивая голову.
И пронзительным, отовсюду слышным голосом завопила:
— А того я буду, кто на холм взойдет да стрелу по ветру метнет, а мое сердце расцветет. Тому я и стану законная жена!
Опять метлы и вальки взлетели в женских руках…
— Граждане! Прекратите! — Луша с баюном стали проталкиваться в эпицентр, чтобы обуздать конфликт. Похоже, у Василия к чарам лягушки был иммунитет. Он смотрел на Лушу и понимал, что ни одна другая, хоть самая распрекрасная и распремудрая, не сможет ее заменить.
Он открыл рот и запел, имея целью не погрузить всех в сон, а только накрыть дремой, чтоб утихомирились:
Котик мохнатый
По садику ходит,
А козлик рогатый
За котиком бродит.
Лапкою котик
Помадит свой ротик,
А козлик седою
Трясет бородою.
Получилось! Народ замирал, ронял оружие и прикрывал ладонями зевающие рты. Чтобы душа не убежала.
Севериныч, свесив ноги, присел на крышу кареты. Мужики укладывались штабелями на траву.
Луша потрепала баюна за ухом и шепнула:
— Молодец.
И тут под ноги свет Витальевны упала стрела.
— Ах! — Василиса едва не превратилась в лягушку от волнения. Щеки позеленели. Из груди ее вылетело и воспарило к небесам огромное бирюзовое сердце.
Волшба развеялась.
— Тьфу, — приходя в себя, сказал Севериныч и спрыгнул с кареты. Луша лукаво улыбнулась. Она угодила под чары Кощея, Севериныч — под Василисины. Квиты. Когда она рапорт напишет — начальник не станет насмехаться.
А Василиса все держалась за грудь:
— Приведите его ко мне!
Толпа (кто еще был на ногах) раздвинулась. И в открывшийся проход входил мальчишечка двенадцати лет. Белобрысый, бедно, хотя и опрятно, одетый и с луком на плече. В колчане за спиной длинные стрелы шевелили серым оперением.
Похоже, мальчишечка опоздал к «банкету» и теперь пялился вовсю и на пропускающую его толпу, и на задремавших, и на двенадцать молочных гривастых коней, бьющих копытами от нетерпения, и на золотую сверкающую карету. А девица в зеленом халате, застывшая с ошеломленным выражением лица, ему была не интересна.
— Тут ошибка! — выкрикнула Василиса возмущенным голосом, зеленея на глазах. — Царский сын ту стрелу пустить был должен!
— Так я и есть царский сын, — сказал ребенок с луком, моргнув. — У меня отец — Василий, что с греческого — царь.
Василиса надулась.
