отвернулся, то увидел полевые цветы в кувшине: львиный зев, пижму и колокольчики. То есть, ночное приключение не было сном? Хотя бы наполовину?
Но тут снаружи по проволоке залязгала цепь и раздался отчаянный женский крик.
Не долго раздумывая, Василий сиганул в раскрытое окно. Пролез под сиренью — там на земле валялась пара оброненных колокольчиков с васильками. Шурша подсолнухами и золотоцветами, обежал угол дома и выскочил на тропинку между грядами.
Синеглазый волк сидел на хвосте, свесив язык — ну будто и не при делах. Абстрагировался от реальности, значит. Только цепь подергивалась, заставляя проволоку звенеть. Просто средневековье какое-то — держать на цепи члена команды!
Серый только уши к голове прижимал — то ли чувствуя себя виноватым, то ли оттого, что женский крик не стихал, наоборот, набирал красоты и громкости. Этой деве точно в опере выступать…
Василий повернул голову. Следов крови на орущей точно не было. Красивая девка сидела на гряде, раздавив морковку Севериныча крепким тылом и, вытянув ноги в лаптях на тропинку, заливисто орала.
Слух Василия страдал. Баюн подскочил к ней и могучей лапой, не выпуская когтей, шлепнул по румяной щеке.
Деваха на секунду заткнулась, подкрутила выпавшую из-под платка вороную прядь, сквозь прищур зыркнула на Василия и еще громче залилась. Но от пощечины что-то все-таки сменилось. Стало можно разобрать слова:
— Спасите! Помогите! Убивают!
Волк, не выдержав накала вокала незнакомой барышни, гремя и звякая, отбежал на всю длину цепи и дергался там, зажимая уши лапой. У него в глазах стояли огромные слезы. И тогда Василий начал тихонько петь.
Когда набежали Луша с Северинычем, проблема была купирована. Полупридушеный цепью серый громко храпел, дергая хвостом и лапами во сне. Девица, истерически всхлипывая, клевала носом.
Первым делом Луша кинулась спасать волка. А староста самоуправы осмотрел на предмет повреждений и растормошил визгунью в лаптях.
— Спокойствие только спокойствие, барышня. Никто вас не обидел?
— Да как же не обидел? — вороная красавица ткнула попеременно в волка, а после в Василия. — Напужали до смерти!
— Я ее облизать хотел, — почудилось Василию. Он посмотрел на волка. В ушах все еще гудело. Померещилось, видимо.
— Давайте встанем вот и пойдем, — Севериныч подмигнул Луше, чтобы подняла посетительницу под локоток. Сам он был мелковат для этого. — Потихонечку, полегонечку, хряпнем в конторе кваску…
Тут бы лучше валерьянки, подумал Василий. Вспомнил, во что его превратила валерьянка на подворье бабы Яги, и решил больше никогда не пить.
Барышню отряхнули — Севериныч только зубами скрипел, видя, что сделалось с его морковью, и задержался навести на гряде хоть относительный порядок, — завели в контору и там поставили ей квас и простоквашу на выбор.
Василий аккуратно, чтобы не вызвать новой истерики, проник в помещение через окно и спрятался под столом. Оттуда ему все было прекрасно слышно и даже кое-что видно.
Гостья перебирала лаптями и охала. Громко потирала локти и колени. Поправляла на голове обильно расшитый обруч, надетый поверх платка.
Вышивки на ней, как заметил Василий, было с избытком. Маки, васильки, рябина по белому льну. Правый рукав был расшит гуще левого.
— С Выселок я, — сказала крикунья Северинычу, забравшемуся на свой подушечный трон, — совершенно нормальным на этот раз голосом. Только остатки слез добавляли легкой хрипотцы. — За помощью.
— А что там?
— Там — ничего. У меня — чего! — она всхлипнула и отерла глаза крученой прядью. — Каженну ночь мне снится и плачет все, мол, отдай сапоги!
Севериныч, подавляя женские рыдания на корню, живо достал из папки свежий листок бумаги костяного колера, открыл чернильницу и приманил ручку.
Девица, забыв про плакать, глядела на него, как ребенок на фокусника в цирке или продавца с конфетой.
— Давайте с начала, — сказал он строго, настраивая барышню на рабочий лад. — Итак, вы с Выселок. А как вас звать?
— Галя! А вы что же, все записывать станете? Так меня муж убьет!
— Не убьет, — староста самоуправы вскарабкался на стол, дотянулся и похлопал Галю по плечу. — Все конфиденциальное. Что вы скажете, не выйдет за порог этого кабинета.
— Чиво?
Василий заржал, старательно укрывая морду лапами, чтобы не нашли и не выставили.
Севериныч свесил ноги со стола:
— Между нами останется. Лукерья Авдеевна, окна прикройте!
Дождался, пока Луша выполнит приказ, и наклонился к тетехе Гале:
— Рассказывайте ваш сон.
Она поломалась еще минутку, поправила на груди сорочку, зарделась и начала:
— Есть у нас сосед, Дормидонт…э-э… Максимович. Вернее, был…
Из рассказа следовало, что были у этой Гали с Дормидонтом интимные отношения. А когда он помер, то стал приходить к ней во сне. И требовать сапоги.
При чем тут сапоги, кажись, понимали все, кроме Василия. За отношения Галю не срамили. Севериныч вернулся на место и строчил протокол. Галя сопела и плакалась Луше в грудь, что все это надо как-то решать. Что изведет ее зловредный призрак, застрявший у Калинова моста по дороге в Навь. Все таскается и таскается, хоть бы раз к законной жене заявился. А к сапогам его Галя не имеет отношения. Сама видела, как Анька сапоги ему на ноги натянула. А лучше б на уши или поганый язык. И знала бы она, Галя, что так будет — так вообще бы с ним не связалась. Мужик, называется. Свернул спьяну в болото — и помер…
Луша с Северинычем переглянулись:
— Было такое дело. Извлекли из болота. Следов насильственной смерти не обнаружено!
— С тещей сильно поругались накануне.
— Да они вообще с этой тещей, как кот с собакой! — Галя сползла со стула и едва не бухнулась на колени — Луша успела удержать. — Помогите мне с этим, а? Совсем же мочи нет! Не высыпаюсь неделю! Верните Дормидонту сапоги!
Глава 12
Призрачная фигура совкалась туда-сюда и колебалась на ветру. Василий точно знал, что раньше ее тут не было.
Фыркнув, баюн сощурился, чтобы лучше видеть. Был это мужик в заплатанных штанах и широкой, как распашонка, косоворотке, раскрашенной мелкими розочками. Косоворотке — потому что короткая планка ворота с тремя пуговичками была сдвинута влево. Собственно, косуха почти что однокоренное.
Борода у мужика была небрита, волосенки распатланы, глаза дикие. И босой. Василий мог разглядеть каждый черный от земли корявый палец с ороговевшими ногтями. И руки были такие же, рабочие, без маникюра. Тракторист какой-нибудь. Вот только насквозь прозрачный.
И чего мается, бедолага?
— А того мается, — Лушка поклонилась. — Мил человек, а что с сапогами-то твоими?
А Василий задался вопросом, а зачем призраку сапоги. Он даже и бояться перестал.
