бы устраивало. Она получила почти официальный статус любовницы, появлялась с ним всюду, где было возможно, даже за границу ездила. – Регина умолкла на секунду, сделала глоток тархуна, снова помешала напиток трубочкой. – Так прошло года два, наверное. А потом Михаил нашел себе помоложе. Ну, знаете, как это бывает? Мужчина становится старше, а его любовницы – моложе, это поддерживает в них уверенность в том, что они еще ого-го. Хорошо еще, что он оказался относительно порядочным, не забрал квартиру и машину, а ведь мог бы.
– Мерзость какая, – пробормотала Настя, поежившись.
– Вы замужем? – вдруг спросила Регина, бросив взгляд на ее правую руку.
Настя не носила обручального кольца, оно давно стало ей мало и лежало в шкатулке с остальными украшениями, которые Настя тоже не носила.
– Да, замужем.
– Тогда вам, видимо, с мужем повезло, вы не знаете, какими сволочными могут быть мужчины.
«Знаю», – едва не сказала Настя, вспомнив свой неудачный роман трехлетней давности, когда человек, с которым она познакомилась в Интернете, попытался использовать ее, чтобы дотянуться до Стаськи и забрать у той компромат на сотрудников мэрии. Он так профессионально и красиво вешал Насте лапшу на уши, что та едва не ушла от мужа. Когда же открылась правда, ей было настолько больно, что она не нашла ничего лучше, чем обвинить Стаську. Собственно, это и послужило отправной точкой к их разрыву. В общем, о мужском мудачестве Настя кое-что знала.
– С мужем мне повезло, – согласилась она.
– Это, наверное, счастье, когда так происходит. Ну, а Люсе вот не повезло, она долго страдала, даже с собой хотела покончить, да струсила. Говорить об этом не могла, всегда плакала.
– Это в тот момент она начала книги писать?
– Похоже, что тогда, я точно не знаю, а она особенно не рассказывала. Ее в издательство привел заместитель генерального директора, уж не знаю, где они познакомились… Она принесла три романа, создали серию, просчитали всё – и закрутилось. Писала она быстро, особенно в первые год-два, потом стала чуть пореже. Правда, не знаю, когда она это делать успевала – то на интервью, то на передачу, то на какие-то встречи ездила. И выпивать начала, я ее за это очень ругала. Иногда могла по три дня из дома не выходить, лежала в спальне и пила. Я приезжала, тащила ее в душ, отпаивала чаем, уговаривала, объясняла, ругала… Она приходила в себя, обещала, что больше не будет, помогала мне с дедом, он же лежачий у меня, а на сиделку денег нет. – Сказав это, Регина как-то смущенно улыбнулась: – Люся с ним сидела, когда он болел сильно, ничем не гнушалась, могла и памперс поменять, и постель перестелить. А все считали ее высокомерной…
Настя слушала и никак не могла понять, что смущает ее в этой истории. Образ Ромашкиной никак не складывался, не лепился в единую картину, слишком много противоречий было.
– И что, у нее больше так и не было мужчины?
– Нет, – уверенно сказала Регина. – Я бы знала. Она со мной всем делилась, а в последнее время даже ночевать оставалась. Говорила, что боится одна в своей квартире. У нее ведь очень хорошая, большая квартира на Патриарших прудах. И вот она стала бояться там ночевать, говорила, что ей постоянно слышатся шаги. Я, конечно, не верила, списывала на то, что она выпивает. А однажды она мне совсем странную историю рассказала – что у нее на стене в гостиной появилась картина, которой там прежде никогда не было. Я, признаться, испугалась, что это у нее белая горячка начинается – как может появиться что-то в квартире, где ты живешь одна? Она так на меня разозлилась, показала фотографию в телефоне – картина, репродукция какая-то, не то Шишкин, не то ли Репин, то ли вообще Саврасов, я не очень разбираюсь. Вечером мы из издательства сразу к ней поехали. Заходим в квартиру, Люся впереди идет, сразу в гостиную – и вдруг оттуда такой крик, что я чуть дверь не выбила, так из квартиры рванулась. Люська следом выскочила, глаза бешеные, губы дрожат, руки ходуном… Регина, говорит, а картины нет. Я – как, мол, нет? Она – а вот так, пустая стена, и следа от гвоздя нет. А ведь на чем-то она висела? Ну, мы пошли, свет включили, фонарик взяли, стенку по миллиметру изучили – действительно, нет ни гвоздя, ни следа от него. И картины, соответственно, тоже нет. Люська телефон достала, нашла снимок – ну, висит картина, и стена Люськина, и спинка дивана…
– Кошмар какой… – прошептала Настя, обхватывая себя за плечи. – И что потом?
– Потом у нее истерика началась, я ее к себе увезла, она неделю у меня жила, боялась к себе возвращаться.
– Но с картиной что-то выяснилось?
– Нет. Зато через месяц примерно она звонит мне, трясется вся и орет – мол, у меня в шкафу чужая посуда. Я говорю – какая посуда, что ты выдумываешь? А она на своем стоит – нет, и всё, чужие тарелки, у меня таких не было. Фотографию присылает. Но я‑то откуда знаю, что у нее там в шкафах хранилось? Может, сама достала и забыла. В тот день она снова ко мне ночевать приехала, деда как раз в больницу забрали, так Люся обрадовалась – сказала, что с ним побудет вместо сиделки. Я согласилась. Деда всего неделю продержали и выписали, кому старики нужны? Люська домой приехала, снова звонит и опять орет – мол, снова старая посуда в шкафу, у нее сервиз был такой керамический, с зеленоватым покрытием внутри. А на фотографиях, что она мне прислала неделю назад, были просто белые тарелки. Я бы списала все это на возможную белую горячку, но, поскольку тоже все это видела, не могла этого сделать. Я вообще не пью, ни капли.
– Она еще с кем-нибудь об этом говорила?
– Нет, что вы. Во‑первых, как о таком вообще говорить? Ведь в психушку упекут. А во‑вторых, не с кем ей было, кроме меня.
Настя вдруг подумала, что хорошо понимает состояние Ромашкиной. Внутреннее одиночество в окружении множества людей – ей это было хорошо знакомо. И случись что-то, ей точно так же не к кому будет с этим кинуться, даже к Захару не получится. Она перестала доверять мужу и ощутила это только сейчас. Он скрывает от нее что-то, значит, тоже не доверяет.
– И что же было потом? – спросила она, глядя на поникшую Регину, тупо уставившуюся в почти пустой стакан.
– Потом… потом… – повторила Регина, не
