Он торжественно положил осколок на стол и сложил руки на груди.
— Если на Шуе стоят немецкие артиллеристы, то это 210-миллиметровка. У финнов нет таких пушек! — сказал капитан Львов.
— Какими снарядами они стреляют, черти! — изумился скрипач, взвесив в руках осколок.
В это время вихрь снарядов обрушился совсем близко от нашего домика, и с потолка посыпалась штукатурка.
— Сейчас мы им ответим! — Майор Тимин схватил со стола осколок, сунул в руки связному и стремительно вышел на улицу.
Земля вся гремела от разрывов. Гольдберг, положив скрипку на колени, сидел на корточках у двери. Львов, прислонившись к печке, прихлёбывал чай из кружки. Огарков сидел на кровати, готовый заснуть от тоски. Нервы у нас у всех были напряжены, и мы молчали.
Но вот Львов подошёл к скрипачу, сказал:
— Чем слушать эту дрянь, ты лучше сыграй, Миша.
Гольдберг молчал.
— Вставай, вставай! — Львов нежно приподнял его. По всему было видно, что он души не чает в своём начштаба.
— Хорошо. Посмотрим, чья возьмёт! — Гольдберг вдруг решительно встал, сбросил с себя ватную куртку, энергично раскрыл футляр, вытащил скрипку, провёл смычком по струнам, наканифолил смычок и ударил по струнам.
Мы все сели на кровать. Звуки скрипки почти что полностью заглушили грохот снарядов. Гольдберг играл венгерский танец Брамса. В комнате точно засветило солнце. Много раз я слышал этот танец, но в исполнении Гольдберга он звучал особенно. Возможно, что и обстановка влияла на восприятие: на войне всё звучит иначе…
За Брамсом, не переводя дыхания, Гольдберг играл мазурку Шопена. Нежные мелодии зазвучали в комнате… Вытерев лоб, Гольдберг начал скрипичный концерт Мендельсона. Он торопился. Потом играл вальс из струнной серенады Чайковского и любимую вещь капитана Львова «Солнце низенько». Капитан подпевал, голос у него был печальный, и было видно, — он думал об Украине, где у него находились жена и дочь.
Гольдберг вдруг рванул смычок и, не докончив игры, ударил кулаком по столу, крикнул:
— Жить!
Львов вскочил, схватил его за руки:
— Что с тобой, Миша? Ну, ну, успокойся!..
— Как мы жили, как мы жили!.. Сволочи, ах, сволочи-фашисты! — Гольдберг задыхался от гнева.
И тут мы вновь услышали, как гремит земля от разрывов снарядов.
Львов взял из рук Гольдберга скрипку, положил на стол, а самого, постаревшего и обессиленного, привёл и уложил на кровать, подложив ему под голову ватную куртку.
Восклицание Гольдберга «Жить!» звенело у меня в ушах. Говорить не хотелось. Мы все молчали, каждый был занят своими думами, мыслями, воспоминаниями…
Где-то близко ударили наши батареи.
— Тимин начал! — Львов подбежал к окну и стал вглядываться в темень. — Сейчас он им даст жару. Сейчас им покажет, что такое русская артиллерия. Давай, давай, давай! — в такт выстрелам батарей кричал Львов.
Мы опять сели за стол. Гадали: каков будет исход поединка? Лишь Гольдберг лежал на кровати.
Фашисты не унимались. Кажется, они даже усилили огонь. Но это продолжалось недолго. Вскоре орудия их одно за другим стали замолкать. Теперь наши усилили огонь.
Мы торжествовали, готовые броситься в пляс. Артиллерийская музыка была не менее приятна, чем звуки скрипки, чем венгерский танец Брамса…
Лишь под самое утро прекратилась артиллерийская дуэль. Рассвело, и показался лёгкий снежный покров на земле. Мы с Огарковым стали собираться в дорогу, в полк.
Но раньше нас, вместе со связным Львова из домика вышел Гольдберг. В одной руке он нёс свою драгоценную скрипку, в другой — бельгийский трофейный карабин. Но нас капитан задержал.
— Куда вы спешите? — сказал он. — Обстрел кончился, теперь можно будет немного и отдохнуть. Позавтракаем, а там и в дорогу! И мне надо в полк. Право, давайте вместе завтракать!
Пока гитлеровцы вели огонь, из домика нам не хотелось никуда уходить. Если мы и уходили, то немедленно же возвращались назад, к теплу и свету. Ну, а теперь, когда опасность миновала и была возможность отдохнуть от бессонной ночи, нас почему-то тянуло на улицу, скорее на улицу, подальше от этого проклятого места, покинутого командного пункта.
— Ну, как хотите! — нахмурившись, сухо сказал капитан. Он поставил на стол белый самовар, из которого мы вечером пили чай, и стал искать воду и угли.
Попрощавшись, пожелав капитану счастливого завтрака, мы вышли на улицу и направились к дороге.
За дорогой лежали разбитые грузовики, на самой дороге — убитые лошади, опрокинутые солдатские кухни с расплёсканной чечевичной кашей и борщом. Стопудовые камни были вывернуты, точно камешки, вековые сосны срезаны у основания, словно тростники.
В посёлке целым стоял лишь наш домик, остальные были разрушены.
Мы пошли, покуривая и весело болтая. Мы уже были метров за пятьсот от «домика на Шуе», когда за рекой раздался орудийный выстрел… Над нами низко прошелестел снаряд… Мы обернулись. И… прямым попаданием наш домик разнесло в щепки.
Ещё не осознавая случившегося, мы стояли и ждали новых выстрелов, напряжённо прислушиваясь к лесному шуму. Мы ждали долго, целую вечность, но выстрелов больше не последовало. Тогда мы побежали к разрушенному домику, окутанному столбом пыли и дыма.
— Капитан, капитан! — крикнул Огарков.
— Капитан! — крикнул я.
— Проклятье! — Огарков отбросил балку, преграждающую нам дорогу к заваленному проходу. — У немцев, видимо, заклинил снаряд в стволе орудия, вытаскивать его им было или лень, или опасно, и вот они пальнули в воздух! Так, не целясь никуда! «Разрядили пушку», как говорят артиллеристы. Огарков снова крикнул:
— Капитан!
И вдруг из лесу раздалось:
— Ау, ребята!
Мы обернулись… И увидели капитана Львова с ведром в руке. Он нёс ключевую воду для самовара.
На берегу Дуная
Много героического, порой удивительного, видел во время переправы полноводный Дунай, вспененный артиллерийским огнём. Но вот первая сотня десантников на лодках, плотах и «амфибиях» добралась до правого берега, ворвалась в траншеи гитлеровцев, и гул боя вскоре всё дальше и дальше стал удаляться от реки.
На левом берегу, от солдата до генерала, все трудились в районе переправы. Понтонёры наводили мост, и к нему по всем дорогам, а то и прямо по полю уже мчались сотни и сотни танков и самоходов, тысячи грузовиков, и всё это, в четыре-пять рядов растянувшись на несколько километров в радиусе переправы, гремело, лязгало железом, поднимало пыль до небес, и солнца не видно было в этом аду.
Мы готовились к переправе на правый берег с территории рабочего посёлка какого-то завода. Пока товарищи мои чинили старую, ветхую лодку, принадлежавшую рыбаку-мадьяру, я помогал расчёту противотанкового орудия столкнуть в воду большой, тяжёлый плот.
