Заводской жеребец не предназначен для любовных интриг, его путь должен быть усыпан розами, и только переутомление может прекратить его роман.
Тогда берут малорослого жеребца, душа у него, может быть, самая красивая, и подпускают к кобыле.
Они флиртуют друг с другом, но как только начинают сговариваться (не в прямом значении этого слова), так бедного жеребца тащат за шиворот прочь, а к самке подпускают производителя.
Первого жеребца зовут пробник. <…>
Русская интеллигенция сыграла в русской истории роль пробников. <…> Вся русская литература была посвящена описаниям переживаний пробников.
Писатели тщательно рассказывали, каким именно образом их герои не получали того, к чему они стремились» (Шкловский, 1990. С. 186).
Хотя язвительные слова Шкловского во многом справедливы, к ним нужны комментарии.
Во-первых, подмеченный им факт не только русское явление . О любви и сексуальности больше всего рассуждают те, у кого в этой сфере есть проблемы, «практикам» не до философии. Характернейший пример – создатель теории романтической любви Стендаль, у которого с реальными женщинами ничего не получалось. И смеяться тут не над чем. О муках и блаженстве любви «пробник» знает больше чем жеребец-производитель, у которого все получается само собой, а отчасти он приходит на готовое. Между прочим, книги о том, как разбогатеть, пишут тоже не миллионеры, а теорию искусства разрабатывают не художники.
Во-вторых, сексуальные неудачи – явление отчасти социальное. Аристократы пушкинского времени, с детства получившие хорошее светское воспитание, сравнительно легко дистанцировались от официального ханжества, а свои запретные сексуальные переживания выплескивали в шутливой похабщине. Разночинцам, выходцам из духовной среды и бывшим семинаристам, это давалось значительно труднее. Порывая с одними устоями своей прошлой жизни, они не могли преодолеть другие. Перенесенные в чуждую социальную среду, многие из них страдали от застенчивости и тщетно старались подавить волнения собственной плоти. Тем более что, как и у прочих людей, их сексуальные чувства и желания не всегда были строго «каноническими».
В-третьих, далеко не все русские мыслители были неудачниками в любви, а за сходными психосексуальными проблемами стояли разные индивидуальности , которые нельзя подводить под один и тот же стандарт (см. Shatz, 1988).
Чувственного и страшно застенчивого Белинского преследует мысль, что «природа заклеймила» его лицо «проклятием безобразия», из-за которого его не сможет полюбить ни одна женщина (Белинский, 1956. Т. 11. С. 390). Он обуреваем сексуальными образами. «Мне кажется, я влюблен страстно во все, что носит юбку» (Там же. С. 512). Ему хочется «оргий, оргий и оргий, самых буйных, самых бесчинных, самых гнусных» (Там же. С. 427). Но оргий почему-то нет, их заменяет постыдная мастурбация и похожая на нее постоянная «потребность выговаривания», реализуемая в переписке с такими же сексуально закомплексованными друзьями (см. Гинзбург, 1971).
Мастурбации посвящено одно из самых интимных писем Белинского Бакунину (от 15—20 ноября 1837 г):
«Я начал тогда, когда ты кончил – 19-ти лет... Сначала я прибег к этому способу наслаждения вследствие робости с женщинами и неумения успевать в них; продолжал же уже потому, что начал. Бывало в воображении рисуются сладострастные картины – голова и грудь болят, во всем теле жар и дрожь лихорадочная: иногда удержусь, а иногда окончу гадкую мечту еще гадчайшей действительностью» (цит. по: Сажин, 1991. С. 39).
Но говорить о таких вещах страшно и стыдно.
«Бывало Ст(анкевич), говоря о своих подвигах по сей части, спрашивал меня, не упражнялся ли я в этом благородном и свободном искусстве: я краснел, делал благочестивую и невинную рожу и отрицался» (Там же).
Зато теперь, когда они с Бакуниным признались другу другу в общей «гадкой слабости», их дружба наверняка станет вечной...
Характерно, что душевные излияния и разговоры о сексуальности прекратились сразу же после женитьбы Белинского.
Сексуальная неудовлетворенность мучает и двадцатилетнего Н. Г. Чернышевского.
«...Я знаю, что я легко увлекаюсь и к мужчинам, а ведь к девушкам или вообще к женщинам мне не случалось никогда увлекаться (я говорю это в хорошем смысле, потому что если от физического настроения чувствую себя неспокойно, это не от лица, а от пола, и этого я стыжусь)» (Чернышевский, 1939. С. 35—36).
«...Сколько за мною тайных мерзостей, которых никто не предполагает, например, разглядывание (?) во время сна у детей (?) и сестры и проч.» (Там же. С. 38).
11 августа 1848 г. Чернышевский и его ближайший друг Василий Лободовский, оба сказали, поправляя у себя в штанах: «Скверно, что нам дана эта вещь» (Там же. С. 82).
«Ночью... я проснулся; по-прежнему хотелось подойти и приложить... к женщине, как это бывало раньше...» (Там же. С. 83).
«Ночью снова чорт дернул подходить к Марье и Анне и ощупывать их и на голые части ног класть свой... Когда подходил, сильно билось сердце, но когда приложил, ничего не стало» (Там же. С. 91).
Не просто проходила юность и у Н. А. Добролюбова (Пещерская, 1991). Как и все мальчики, Добролюбов очень озабочен тем, чтобы его собственные «пороки» были свойственны кому-нибудь из великих людей, что он не один такой.
«Рассказывают, наверное, что Фон-Визин и Гоголь были преданы онанизму, и этому обстоятельству приписывают даже душевное расстройство Гоголя» (Добролюбов, 1964. Т. 8. С. 466).
Молодой человек мечтает о большой возвышенной любви и о женщине, с которой он мог бы делить свои чувства до такой степени, чтобы она читала вместе с ним его произведения, тогда он «был бы счастлив и ничего не хотел бы более». Увы, такой женщины нет, и «сознание полной бесплодности и вечной неосуществимости этого желания гнетет, мучит меня, наполняет тоской, злостью, завистью...» (Там же. Т. 9. С. 340). Сестры его учеников, к которым юноша вожделеет, смотрят на него свысока, а спит он с нелюбимой проституткой, «потому что нельзя любить женщину, над которой сознаешь свое превосходство» (Там же. Т. 8. С. 517). Это не позволяет «ни малейшему чувству вкрасться в животные отношения. Ведь все это грязно, жалко, меркантильно, недостойно человека» (Там же. С. 553).
Ничего сверхъестественного и тем более специфически русского в этих переживаниях не было. Наши «революционные демократы» были самыми обычными детьми своей эпохи. К тому же, как все творческие люди, они сильно преувеличивали свою непохожесть на других. Я обсуждаю их слабости не из желания их принизить, а потому, что их личные психосексуальные комплексы имели серьезные социокультурные последствия. Честолюбивые и талантливые молодые люди, которые видели себя в мечтах красивыми, ловкими, благородными, спасающими падших женщин и показывающими всем остальным людям примеры нравственности, в своих сочинениях и критических оценках исходили не из своего реального жизненного опыта, который сами же осуждали, а из воображаемых образов «Я». Вместо того чтобы способствовать развитию сексуальной терпимости, их безуспешная внутренняя борьба превращается в принципиальное – нравственное и эстетическое – осуждение и отрицание всякой сексуальности как пошлой и недостойной.
Не в силах ни принять, ни обуздать собственную чувственность, Белинский крайне неодобрительно относится к эротике в поэзии Александра Полежаева. Рассуждая с точки зрения воображаемого «невинного молодого мальчика», которого надо всячески оберегать от соблазнов, «неистовый Виссарион» походя бранит Боккаччо, а роман Поль де Кока называет «гадким и подлым» произведением. Преследуемый любовными неудачами девственник Писарев осуждает Гейне за «легкое воззрение на женщин» и т. д. Немало сексуальных странностей, вроде любви втроем (двое мужчин и одна женщина), за которой скрывается подавляемый гомоэротизм, находят исследователи и в романе Чернышевского «Что делать?», который был Евангелием радикальной русской интеллигенции второй половины XIX в.
Однако важно подчеркнуть, что подозрительно-настороженное отношение к сексуальности, унаследованное от шестидесятников народовольцами, а затем и большевиками, не просто проявление их личных психосексуальных неудач и трудностей, но и определенная идеология.
Если консервативно-религиозная критика осуждала эротизм за то, что он противоречит догматам веры и внемирскому аскетизму православия, то у революционных демократов эротика не вписывается в нормативный канон человека, призванного отдать все свои силы борьбе за освобождение трудового народа. В сравнении с этой великой общественной целью все индивидуальное, личное выглядело ничтожным. Народническим критикам второй половины XIX в. даже тончайшая интимная лирика Афанасия Фета, Якова Полонского или Константина Случевского казалась пошлой, а уж между эротикой, «клубничкой» и порнографией они разницы и вовсе не видели.
Сходными были и взгляды первых русских феминисток. Хотя они выступали против церковного брака и требовали полного, включая сексуальное, равенства с мужчинами, за что их часто обвиняли в пропаганде «коммунистических теорий свободной любви», по главным вопросам сексуальности их взгляды были такими же, как у пуританских английских и американских феминисток (Стайтс, 2004). Уничтожение двойного стандарта мыслилось не как присвоение женщинами сексуальных вольностей «сильного пола», а как «возвышение» мужчин до уровня женщин путем освобождения их от сексуального желания.
