Мало–помалу я устала от такого расписания. Вскочить посередине ночи подоить коров, потом, продираясь через заросли остролиста, выбраться к пруду и вылить молоко, чтобы доказать, что монстр снова кормился на нашем поле. Потом снегоступом провести след змея на земле, а лопатой прибить желтеющие стебли душистого горошка. Собрать остатки чешуи с последних луфарей, которые скоро исчезнут из нашей бухты: как ни крути, а сезон подходил к концу и бухта холодела с каждым часом. Держать Эвана в объятиях, пока не начинало казаться, что меня нет, что я почти исчезла и от меня осталось только родимое пятно на лице в форме фиалки того сорта, что расцветает весной лишь на пару недель.
Как–то раз я проспала. Наспех одевшись, я побежала к пруду. Я вдруг поняла, как много времени прошло с того дня, когда Эван впервые приехал в наш город, потому что над городом уже пролетали стаи перелетных лысух, как обычно бывает в октябре. Вокруг не осталось ничего желтого, кроме волос моей сестры. Она принесла ему кофе, и, может быть, так она делала уже достаточно долго. В этом не было ничего плохого, они просто разговаривали.
Это было совсем не похоже на наши с ним ночи в палатке, такие лихорадочные, что я чувствовала, как соль проступает у меня на коже, чувствовала, как пятно на моем лице саднит так, будто под ним тысячи пчел. То, как он смотрел на нее, пока пил кофе, было совсем–совсем иным. Я побежала обратно через заросли ваточника. Сотни пушинок пристали к моей одежде и к волосам — впрочем, это не имело никакого значения. Я поднялась в свою спальню и осталась там. Я не спустилась к обеду, не подоила коров, не исполнила ничего из своих хитростей, от которых так зависел Эван.
Сестра принесла мне суп, но я опрокинула его на пол. Обеспокоенный отец присел рядом с моей постелью, но я на него даже не посмотрела. Я уставилась на движущиеся по стене тени. Днем на кухне появился Эван. Он пришел выпить чаю, и я услышала, как он спрашивал обо мне. Но я слышала и то, каким голосом моя сестра отвечала ему.
Спустя несколько дней ко мне явился странный посетитель, которого я никак не ожидала. Это был Джордж Вест, он принес мне яблочный пирог, испеченный его матерью. От пирога вкусно пахло, но я отвернулась. И тогда Джордж Вест отдал мне еще один подарок.
— Я никому не скажу, — пообещал он.
Я посмотрела на него, а он быстро отвел глаза. На этот раз я не думала, что он делает это из–за того, что его пугает мое лицо. Он принес три чешуйки луфаря, безупречные, самые большие из виденных мною, уже подпаленные по краям, желтовато–коричневые.
Тогда я выбралась из постели, хотя на мне была только ночная рубашка, и спрятала то, что принес мне Джордж, на самом дне сундука, стоявшего у стены. Я старалась быть очень аккуратной, чтобы не поломать чешуйки, такими они были хрупкими, очень красивыми на самом деле. Когда я повернулась, Джорджа в комнате не было.
Я хранила чешуйки, но не вынимала из сундука. Правда, я чувствовала их запах — соли и серы, смешанный с запахом яблок из пирога, стоявшего на комоде. Ночью я видела во сне луфаря. Мне снилось, что я далеко в бухте, в водном мире, на самом краю карты. Мне снилось, что кто–то, кого я знаю, тонет, а я ничего не могу сделать.
На следующий день Эван Перкинс уговорил мою сестру пойти с ним к пруду. Должно быть, ему отчаянно хотелось отыскать хоть какое–нибудь доказательство, а ей отчаянно не хотелось идти туда. Она боялась, что ее цапнет черепаха, или выпрыгнет лягушка, или ужалит оса, чей укус мог свалить с копыт лошадь.
Когда я пошла вслед за ними к пруду, я поняла, что моя сестра похожа на солнечный зайчик. Каким отдохновением она должна была казаться человеку, привыкшему к чудовищам! Она смеялась, но мне было видно, что она боится змея, который мог таиться где–то поблизости. Хьюли боялась многих вещей, среди них была и вода. Она так и не научилась плавать.
Я вдруг вспомнила, что после смерти нашей мамы я спала вместе с сестрой. И объясняла ей, что ее ночные кошмары были ненастоящими. Что это только ее воображение, и казалось, она согласилась с тем, что в них нет ничего особо страшного и важного. Эван потянулся за египетской кувшинкой, чтобы преподнести моей сестре что–нибудь желтое и восхитительное. Вероятно, он понятия не имел о том, что в нашем пруду кувшинки эти были все равно как обычные водоросли. И уж наверняка он и понятия не имел о том, как легко одурачить мужчину, даже такого, кто разбирается в зоологии и природе.
Мои руки пахли рыбьей чешуей, серой и яблоками. Я не удосужилась заплести волосы, и они падали вдоль спины, тяжелые и горячие. Я услышала какой–то звук, доносившийся с неба, и посмотрела вверх, ожидая увидеть лысух, направляющихся на юг. Но это был бело–черный дрозд, тот самый, что время от времени попадался мне на глаза. По правде говоря, я никогда не находила ни одного его перышка, я просто сказала, что у меня есть его перья.
Я упорно шла к пруду — казалось, меня туда что–то тащит. Я подошла к сестре и изо всех сил толкнула ее.
Она рухнула в воду как подкошенная. Раздался всплеск. Вода в том месте сразу была глубокая — сестра стояла на крутом берегу, как раз там, где рос ваточник. На мгновение все стихло. Ни звука. Эван стоял, глядя в воду. Кожа у него была такая тонкая, что я видела его вены.
Я прыгнула в воду за ней, и холод принес мне облегчение. Платье мое вздулось как облако, как кувшинка. Я обхватила сестру за талию. Она сладко пахла. Я помнила, что она всегда была такой. Я подумала, как бы все могло быть по–другому и я могла бы поехать туда, куда собирается она, пройти по улицам Кембриджа и Лондона, ждать, пока он путешествует в поисках того, чего, может, никогда и не найдет.
Я увидела насекомое, шагающее по воде. Возможно, чудо это было незначительное, но все–таки чудо. Попридержу–ка я весть о его бытие для себя. Или спрошу Джорджа Веста, не слышал ли он о такой штуке, а может, он случайно знает, как эту козявку зовут, или, совсем уж случайно, сам видел ее когда–нибудь.
ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ
Первый автомобиль появился в городе в 1908 году. Въехал он в город по песчаной Кингс–хайвей и сигналил так громко, что морские птицы и охотничьи собаки совместными усилиями подняли страшный гвалт, от которого завибрировал весь город. Все дрожало, дребезжало и рассыпалось буквально за считанные минуты. Ранние яблоки в саду Макинтошей осыпались с деревьев. Пушинки с ваточника облетели. Девочки, удобно расположившиеся за шитьем, укололись иголками, и из пальчиков пошла кровь.
За рулем автомобиля расположился Джек Кросби, тот самый сын Кросби, который сделал состояние на устрицах и жил теперь на Бикон–хилл, а вовсе не Эдвард, допившийся до смерти на своей лодке, стоявшей в Провинстауне. Джек Кросби основал Стипендию Кросби. Каждый год на эти деньги одного местного мальчика посылали в Гарвард. И первым ее стипендиатом стал Лайон[7] Вест, самый умный юноша в городе. Еще и самый симпатичный и с самым распрекрасным нравом, если послушать его мать Вайолет. А она была женщиной очень здравомыслящей, вырастившей ни много ни мало семерых детей — еще трех сыновей, замечательных мальчиков, и трех чудесных дочерей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
