За великолепным Петром сначала неприметным образом охотилась сама Марина, затем — Катя, отчасти — Вера и уж совсем в открытую домогалась глупенькая Оксана Солдатко, стремившаяся к нему так откровенно, что ее нелепое поведение могло бы дать пищу для разговоров пятерке на сто лет вперед, если бы Оксана кого-то интересовала, а чудачка Лида, в отличие от остальных, Петра в упор не замечала… Второе — Лида вовсе не хитра, а проста, как кусок банного мыла, несмотря на свой хорошо подвешенный язык и математические способности, почти равные способностям Петра. Так проста, что не разглядела счастье под собственным носом… Третье — дурочка влюблена в ничего не стоящего Нигматова, который, трус, сидит на двух стульях — цепляется за нее, Надю, чтобы окончательно не отколоться от класса, и за Лиду, а главным образом — за Юру из-за его матери-врача, потому что он мечтает поступить в мединститут. Лида со своим Лицом тут бесплатный довесок… Пятерка копыта откинет от изумления, когда Надя ровным ленивым голосом выложит им всю правду-матку! Предпочесть Сашу, от которого за версту разит деревней, которого вместе с сестрами и братом тянет, надрываясь на заводе, мать, а отец мотает срок под Потьмой, прекрасному Петру, победителю математической олимпиады в Москве! Это надо быть даже не идиоткой (тут Надя представила, как пожимает плечами, делая доклад пятерке), а просто чувихой без извилин в голове. По какому принципу она выбрала Сашу Нигматова, какие высокие качества определили ее выбор?.. Этого жадюгу Нигматова, подарившего Наде на Восьмое марта дурацкую книгу “Семен Котко”, явно не новую, не мог даже скопить, как двоечник Володя Пищиков, на плюшевого зайца, подаренного Пищиковым в Женский день Наташе Поплавской, — этого куркуля, опозорившего Надю на весь класс своим Семеном Котко, которому Надя разрешает себя провожать лишь потому, что других охотников пока нет, этого расчетливого типа, вцепившегося в Юру из-за его знаменитой на весь город матери!.. Ну и маша тупоголовая, а еще корчит из себя интеллигенцию со всякими словечками и Робертом Рождественским под партой!.. Нет, тут нельзя было спешить с отчетом о проделанной работе. Ведь из простой докладчицы на советах пятерки Надя теперь делалась чуть ли не главным действующим лицом замысловатой интриги, потому что эти двое — Лида и Саша, поместились у нее как цыплята под материнскими крылышками, и с двух сторон слышался их писк… Можно было управлять ими, давать информацию одному на другую, не обязательно соответствующую истине, а заодно свести счеты с высокомерным Юрой, столкнув их лбами, и посмотреть, что будет...
И тут в самый разгар Надиного тихого триумфа, пока она в одиночестве предвкушала будущую интересную игру, проворачивая зреющую в уме интригу то так, то эдак, ее постигло большое разочарование...
Во-первых, Лида и Саша, точно сговорившись за ее спиной, вдруг оставили Надю одну, как ненужную вещь. Лида перестала приходить к ней в гости, а когда Надя выразила ей свое недоумение, коротко сказала: мне некогда. Не вдаваясь в объяснения, бросила Надю, и все тут. А Саша, избегая Надю, стал приходить в школу и уходить из нее вместе с Юрой, тоже ничего ей не объясняя. А в пятерке Надино место рядом с Мариной заняла Наташа Поплавская, пловчиха с могучими формами и маленькой головкой, которую сама же Надя рекомендовала пятерке в качестве временно шестой девочки — из-за Наташиных успехов в плавании кролем. Петр Медведев вдруг переключился на Оксану Солдатко, у которой родители уехали в заграничную командировку от завода, оставив Оксану одну-одинешеньку в большой квартире, и у Петра появилась реальная возможность отдать дань Природе. Петр по отношению к Лиде потерял актуальность, а по отношению к Оксане — обрел; таким образом, Оксана стала шестой в пятерке вместо Наташи Поплавской и лично докладывала, как продвигается ее роман с Петром, без всяких посредников, на равных с остальными девочками запускала руку в общий пакетик с арахисом… А Надя, потратившая на Лиду целый октябрь месяц, уже не могла втиснуться между Мариной и Наташей, — Наташа ее не пускала, да и Марина, чувствуя себя более миниатюрной и даже хрупкой на фоне могучей Наташи, что так нравилось Гене в девочках, теперь всегда ходила с ней под руку… Наде ничего не оставалось, как примоститься сбоку припека к доброй черноглазой Оле, другого места для нее не нашлось.
И Надя, превосходная мамаша для деликатного поручения (как подписано под 28-м офортом Гойи), — возненавидела Лиду. С особой горечью она вспоминала, как Лида тактично пыталась отучить ее от употребления возвратной частицы (Надя говорила — умылася, оделася…). Надя научилась произносить эти слова правильно, что явилось единственным благом, которое она извлекла из дружбы с Лидой.
8
В ноябре, когда пошли бесконечные дожди и вечерние толпы молодежи, наполнявшие главную улицу города, рассеялись по домам и компаниям, как-то на перемене Юра неожиданно пригласил Лиду с Сашей к себе в гости.
Саша, услышав это предложение, сглотнул и вопросительно взглянул на Лиду, но не потому, что его согласие зависело от ее, а потому, что он всегда делал паузу, прежде чем дать определенный ответ. “Почему бы нет?” — сказала Лида. “А во сколько?” — спросил Саша, взглянув на часы. “В семь удобно?” — “Вполне”, — ответила Лида, после чего Саша неуверенно кивнул.
В том, что двое одноклассников собираются прийти в гости к третьему, не было ничего особенного. Но речь шла о таинственном доме Юры, в котором еще никто, в том числе классная руководительница Валентина Ивановна, обходившая квартиры своих учеников, никогда не бывал… В городе знали, что мать с сыном живут замкнуто и одиноко. Ксения Васильевна, будучи главврачом больницы, продолжала заниматься и лечебной работой; те, кто успел полежать в палатах, которые она вела, отзывались о ней с большим почтением, как о первоклассном диагносте и душевном человеке. Правда, поговаривали, что подарки ей приходится делать хорошие, но и лечит она превосходно. Даже родители Лиды, сетовавшие на то, что в городе мало культурных людей, не раз вспоминали Ксению Васильевну. Юрину маму иногда можно было увидеть на публике, например на концертах Якова Флиера в ДК, непревзойденно исполнявшего произведения Прокофьева и Чайковского, или Михаила Козакова, замечательно читавшего стихи Бернса. Прямая стройная фигура этой женщины с уложенной короной косой на голове, в жемчужно-сером платье с искрой, простого и благородного покроя, без всяких украшений, возвышалась в первых рядах, как одинокий цветок-солитер среди бархатцев и маргариток. Люстра гасла. Прожектор освещал лицо и руки пианиста; на Ксении Васильевне в темном платье с искрой мерцал таинственный эксцентрический свет, как на девочке в желтом с мертвым петухом на картине Рембрандта “Ночной дозор”... На Ксению Васильевну невольно равнялась женская часть публики, постепенно отказавшаяся от искусственных колье и безвкусных концертных нарядов. Когда переставала аплодировать Ксения Васильевна, весь зал, словно следя за ней, тоже затихал. Казалось, ей хорошо знакомы все исполнявшиеся произведения. Сын сидел рядом с букетом цветов на коленях и с прямой, как у матери, спиной. Иногда, по окончании какой-либо пьесы, они обменивались короткими замечаниями. Такого взаимопонимания, как у Юры с его матерью, не было ни в одной известной Лиде семье. Кое-кто объяснял их завидную сплоченность отсутствием мужчин в жизни Ксении Васильевны, хотя на музыкальных вечерах иногда можно было видеть ее бывшего мужа, Юриного отца, — мужчину с волнистой седой шевелюрой и красивым одутловатым лицом, которое портило искательное выражение человека, злоупотребляющего горячительным. Юрин отец с партитурой в руках занимал место на балконе и уже оттуда, держа перед глазами ноты, наслаждался созерцанием своей бывшей жены и взрослеющего без него сына.
Отец Лиды в предвкушении концерта замечательного пианиста Якова Флиера довольно потирал руки. Не так уж плох сей город, говорил он, если сюда приезжают такие знаменитости. Мама, также радуясь предстоящему концерту, все же считала необходимым возразить, что лично ей недостает оркестровой музыки, которую в этом городишке не услышишь… Отец в ответ находчиво цитировал писателя эпохи Возрождения графа Кастильоне, что барабан, флейты и трубы в театре своей резкостью убивают нежную прелесть женщины…
Между прочим, не разделяя крайних маминых воззрений на этот город, Лида смутно ощущала его убожество как раз на блистательных концертах Якова Флиера, потому что публика, увы, не заполняла зал. Лида словно чувствовала личную вину перед Флиером, не так давно возобновившим свою концертную деятельность, прерванную из-за болезни на целое десятилетие. Мама уверяла, что в тот день, когда пианист решил дать первый концерт, в Большом зале консерватории публика разве что с люстры не свисала… Среди учеников маэстро были невозвращенцы — люди, покинувшие родину, что вредило их учителю, не могло не вредить, поэтому замечательный музыкант был вынужден концертировать в таких маленьких городах. Время от времени то один, то другой ученик маэстро вывозил из страны своего Бетховена и Шостаковича — каждый со своим особенным способом звукоизвлечения, — но в манере исполнения учеников Флиера все равно чувствовалось что-то общее. Во дни их ученичества маэстро часто садился за инструмент и говорил: “Мой старик делал это так”, имея в виду своего учителя Константина Игумнова, и показывал как. Теперь ученики тащили в Европу и Америку каждый своего Брукнера и Мусоргского, Дебюсси и Рахманинова, но музыка, к счастью, в России не убывала, как не убыла и после войны, когда скончался великий Игумнов, и не убудет никогда, хотя ее слушатели в основном и сосредоточились в больших городах. А в их городе только одна Ксения Васильевна была способна заметить, что до-минорный ноктюрн Шопена сыгран Флиером в замедленном темпе, а соната-фантазия Моцарта — властным, горячим звуком, и мама высоко ценила ее за столь ценные замечания, которыми они обменивались в антракте.
