— Злой! Злой пес! Мать твоя — сучка. Родила она тебя слепым, и света белого ты не видел! Не зри и меня!
— Полкан! Фу! — Анклебер хлопнул себя ладонью по бедру, и псина, оставив графа, послушно заковыляла к ноге садовника, правда, при этом все еще недовольно озиралась и ворчала.
— Петух! Мне срочно надобен петух! — Граф был взволнован и не мог сообразить, к кому лучше обратиться с подобной просьбой: к садовнику или Великой княгине.
— Сачем? — Екатерина решила, что вопрос адресован скорее к ней, Анклебер ведь заведует лишь растительной частью хозяйства, да и то не здешнего.
— С живого петуха нужно срезать гребень и мелко натереть, затем приложить к месту укуса, — собеседники пострадавшего поморщились. А Илья Осипович, в качестве объяснения, указал на разодранные кюлоты; и вздувшуюся под дырой царапину:
— Тертый петушиный гребень — самое надежное средство от бешенства.
— Бог с вами! Какое бешенство? Полкан совершенно здоров! — вмешался садовник, собака с благодарностью лизнула руку своего защитника.
— Почему же он на людей бросается?
— Не надо было ему палкой в морду тыкать, граф!
— Гаф! — подтвердил пес.
Екатерина решила перевести разговор на иную тему:
— Что фы такое кричали, Илья Осипофич?
— А что я кричал?
— Что-то, про «слого пса и его матерь»…
— А! Это старинное заклинание против собачьих укусов. Меня ему еще дед обучил.
Екатерина хмыкнула и поджала губки:
— И как, помокает?
— В детстве помогало!
-..?
— У моего деда злющий пес был. А я по молодости повадился таскать у него кости. Просто так, на спор с соседскими ребятишками. И по началу всегда проигрывал. Уж и так к этой бестии подходил, и эдак, и с тыла подкрадывался, и сбоку, а все равно он меня чуял и к миске не пускал. Самое большое — удалось однажды до кости шишком; дотронуться. Только пес меня за этот палец тотчас и тяпнул. Вот, видите, до сих пор щербатый, — и Шварин вытянул вперед кисть руки, на указательном пальце и впрямь виднелась некая выемка, отчего он выглядел таким же тощим, как мизинец, и даже шел вровень с ним, потому как последний был не в меру длинен, — Дед тогда своего любимца не пощадил, всыпал ему сорок сороков розог, а меня обучил заклинанию. «Не бойся, — говорит, — он тебя больше не тронет.» И действительно, с тех пор, пес, словно дохлый, — не шелохнется, хоть весь харч забери и на его глазах съешь.
— Так мошет, на бедного пса роски так потейстфовали, а не заклинание?
— На других-то ребят он продолжал рычать. Что ж, разве глупое животное разумеет, что из-за меня его били?
— Вообще-то собаки — животные как раз не глупые, а очень даже смышленые, — возразил Анклебер, но Шварин обжег его аспидским взглядом. Мол, вечно этот остолоп суется не в свое дело. Однако вслух своих суждений не выказал:
— Да бросьте вы! Какой мозг в такой-то узколобой черепушке? — граф наклонился к Полкану и хотел постучать тому по голове. Пес зарычал, — Ну, что я говорил! Одна злость на уме. Эх, елки точеные! Ладно, побегу-ка домой, рану и в самом деле обработать надо, если уж не петушиным гребнем, то хотя бы травяным настоем. Разрешите откланяться?
Х Х Х Х Х
Екатерина, Анклебер и Полкан некоторое время безмолвно смотрели вслед Илье Осиповичу.
— Интересно, что это граф фо тфорце делал? — прервала молчание Великая княгиня, — Супруг мой в поле с холштинцами…
— Может, к кому из дворцовых приходил?
— Не того полета он птица, чтобы опускаца до физитов к притфорным.
— Тогда, просто по саду прогуливался?
— Опять не получаеца. Полкан до захода солнца предпочитает отлешифаться на прохладном полу дфорца, под лестницей. И с полчаса назад я фидела пса именно там. Должно быть, фо тфорце на него и наткнулся Шфарин.
— Странный человек, этот граф. Знаете, Ваше Высочество, я ведь не первый раз наблюдаю его войну с собаками. Помнится как-то, на моих глазах, левретка одной рыжеволосой особы укусила Илью Осиповича за мягкую часть ноги, с боку, чуть повыше колена и пониже того места, которое я не решаюсь назвать в присутствие вашей светлости. Впрочем, тогда граф вовсе не был графом, ходил без своей обыкновенной тросточки, да и звали его иначе: Августом Шварцем.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— О-очень пикантные подропности. И за што собачка осерчала на Илью-Афгуста?
— За то, что, решившись обнять хозяйку, тот неловко повернулся и пнул ногой лежбище животного, плетеную корзину.
— Что ш, с точки срения собаки, причина фполне уфашительная. В корзине, гофоришь, собачка сидела, в дорошной?
— Так точно. Мы ведь вместе добирались из саксонского Мерзебурга в Петербург, попали в один дормез;.
— Так ты из Мерзебурга? Знаешь, толжно быть, и я жила неподалеку, в Анхальт-Цербсте?! Стало пыть, мы с тобой почти земляки! — Анклебер почтительно склонил голову, что одновременно означало и «да, знаю», и «горжусь подобным соседством». — Что ж ты столь чисто по-русски гофоришь? Да и Шфарин тоже…
— Благодарствую за комплимент. Так давненько уж тут живем. Мы со Шварцем уехали из Саксонии еще до вашего рождения, в 1721-ом году. Мне было тогда всего семь лет от роду. А Илье Осиповичу примерно около двадцати. И, наверное, он не догадывается, что нынешний придворный садовник — тот самый конопатый мальчуган Генрих, которому он пророчил райскую жизнь в северной России.
— Как же тебя, еще софсем кроху не побоялись фзять с собой в толгое путешестфие родители? Неушто нельзя было остафить на попечение какого-нибуть тятюшки, до поры до фремени?
— Дядьки у меня не было, и тетки тоже. Да и родители, вместе с младшей сестрой, за пару месяцев до означенного путешествия сгорели на пожаре… Я спасся, потому что успел сигануть в окно со второго этажа, когда пламя охватило дом. Несколько дней шатался по улицам, просил милостыню. Меня пожалел некий натуралист Буксбаум, взял к себе учеником. Хотя, какой из меня натуралист в этаком-то младом возрасте, просто пожалел меня этот человек. Вскоре Буксбаума пригласили в Россию, в Петербург, возделывать аптекарский сад при Медицинской коллегии. Я ударился в ножки: «Не бросай, — говорю, — возьми с собой, пропаду здесь один». И он взял.
— Толжно быть у тебя корошая память, раз запомнил попутчика ф лицо!
— Сей попутчик показался мне странным. Всю дорогу Август молчал, уткнулся в некую книгу. Я полюбопытствовал, что он читает. Оказалось, новый труд Фридриха Христиана Вебера, ганноверского посланника при дворе Петра I, с бодрым названием «Преображенная Россия». «В этой книге, малыш, говорится о том, что есть в холодном Петербурге благословенное место. Называется оно «Адмиралтейским островом», там для иностранцев — сущий рай. Запомни это», — сказал Шварц, заметив мой интерес.
В Риге мы сделали остановку на целые сутки, разместились в гостинице. Август тотчас скинул дорожный плащ и переоделся в франтовый двубортный кафтан, сменил шейный платок, тщательно причесал волосы на голове и пригладил черные усы фиксатуаром;. Когда он появился в местном буфете, девицы, разносившие еду по столикам, едва не пролили горячие супы на головы трапезничающих.
Там же, в гостинице, за ужином, мы познакомились с очаровательной парой: часовщик и его молоденькая дочка. Девица была писаной красавицей, даже опекун мой, и по профессии, и по натуре, чистый «ботаник», начал вокруг нее увиваться. Правда, «ухаживания» его были своеобразными: он смотрел на прекрасное личико, почти не мигая, и, не поворачивая голову к окну, безошибочно перечислял виды деревьев, что росли в саду.
Екатерина Алексеевна подивилась:
— Как это так, голофу не поворачифал, а фиты перечислял?»
— А тут хитрость небольшая, у благодетеля моего отменная память была: один раз взор бросил, запомнил, а потом уже просто перечисляй! Еще Буксбаум во время прогулки показывал ей целебные травы и рекомендовал их от подагры, ушных свищей и прочих напастей.
— Для молотенькой тамочки фесьма полесно, — съехидничала Ее Высочество. — Целофать ее натопно было, а не паснями кормить. Он ее целофал?
