— Так оно и есть! — воскликнула она, откладывая в сторону ту, на которой недоставало уголка.— Клянусь святым крестом, я видела эту бумажку у нее в руках!
Потом она принялась разглядывать новые ассигнации, с самого начала показавшиеся ей подозрительными.
На одной из них, посредине, виднелась еле заметная дырочка, словно проколотая иголкой. Перебирая остальные ассигнации. Ана насчитала пятьдесят три штуки с точно такими же крохотными отверстиями посредине. Было похоже, что они все вместе были нанизаны на тоненькую проволочку.
Ана сложила ассигнации одну поверх другой, решительно подошла к спящему мужу и разбудила его.
— Что такое? Что случилось? — испуганно спросил он.
— Идем со мной! — позвала она.
Он торопливо поднялся и, еще не совсем очнувшись от сна, последовал за ней.
— От кого ты получил эти деньги? — спросила Ана, показывая на лежащие на столе ассигнации.
Гицэ вздрогнул от ужаса, как убийца, застигнутый на месте преступления.
— Почем я знаю? — ответил он.— От проезжающих.
— Гицэ! — воскликнула Ана.— Не играй с огнем! Все эти деньги получены от одного и того же человека. Вот эта бумажка с оторванным уголком уже побывала один раз в моих руках. Мне давала ее барыня в тот самый день, когда ее убили. Эти пятьдесят три бумажки имеют одинаковую метку. Они тоже, должно быть, получены от нее! Ведь как раз у нее я видела точь-в-точь такие же новые бумажки! Что-нибудь одно: или ты замешан в этих темных делах и тогда не жди добра! Или ты ни в чем не замешан, но не умеешь остерегаться дурных людей,— и это тоже плохо. Если все обстоит так, как я говорю,— сейчас же закладывай лошадей, я уезжаю отсюда с моими детьми.
Ана в замешательстве остановилась, видя, что Гицэ не сердится, а, наоборот, смотрит на нее с любовью и с радостью.
— Ведь твои дети — также и мои,— промолвил он наконец.— Не тревожься из-за них, я сам о них позабочусь. Так, значит, бумажки помечены? А я ничего не заметил, хоть и искал на них метку. Что же это за метка?
— Вот,— проговорила Ана, смягчившись, и подняла ассигнации против света.— Ты видишь прокол?
— Теперь вижу! Прекрасно вижу! Даже помню, от кого получил эти бумажки. Этого человека,— проговорил он, слегка запнувшись,— ты не знаешь, но когда-нибудь узнаешь.— И, подойдя к Ане, он взял ее голову обеими руками и несколько раз поцеловал в лоб.
— Не мучай себя дурными мыслями,— продолжал он.— Не удивляйся, если увидишь, что я как будто изменился. Мне нужно довести до конца одно трудное дело. Теперь я уеду, уеду сейчас же, а завтра утром вернусь; пусть только никто не узнает, что я ночью уезжал. Поняла? Иди ложись. И веди себя так, будто ты ничего не знаешь.
— А куда ты уедешь? — спросила тревожно Ана.
— Я скажу тебе это потом,— ответил он и, собрав ассигнации, ушел.
Вскоре Гицэ уже ехал крупной рысью по дороге в Инеу, а в полночь в одной из уединенных комнат казармы поджидал возвращения Пинти, который понес деньги арендатору.
— Пустое дело! Тебе нужны свидетели, которые могли бы подтвердить, что ты получил их именно от него. Но Ликэ хитер. Если он и даст тебе что-нибудь, то лишь с глазу на глаз.
— Что же тогда нам делать? — спросил Гицэ.
— Многое можно бы сделать, будь ты похитрее, а не так прост. Ты хочешь с ним рассчитаться, а на деле защищаешь его. Тебе известно, что твой слуга Марц с Ликэ заодно?
— Марц? — воскликнул Гицэ.
— Не горячись,— остановил его капрал.— Нам следует остерегаться его, иначе он испортит все дело. Я раскусил, что за птица Марц. Скажу тебе только одно — мне многое удалось узнать, но еще недостаточно для того, чтобы подступиться к Ликэ. Если бог поможет, через несколько дней я разыщу и остальные два трупа. Я напал уже на след. Суд еще не кончился, он будет продолжаться, хоть до самого императора! Насчет же денег я тебе вот что скажу: ассигнации, проткнутые иглой, из банка. Там их держат в пачках, в каждой по сто штук, и все они нанизаны на проволочку, чтобы никто не мог их украсть, не повредив проволочки или пломбы; мне известно, что молодая барыня взяла эти деньги из банка перед отъездом из Инеу. Серебро же принадлежит арендатору. Но у него были похищены также и крупные ассигнации, помеченные на уголке круглой буквой и крестиком, и золото — все империалы, на которых каждый третий зубчик спилен. Будешь ты в силах отдать мне в руки Ликэ, когда у него найдутся в кармане золотые или бумажные деньги с такими метками?
— Да,— твердо ответил Гицэ.
— Не торопись,— сказал Пинтя.— Дело это нелегкое, боюсь, как бы ты его не испортил. Запомни одно: Ликэ сейчас нужны деньги, потому что ему придется еще судиться. Должно быть, он хочет заставить тебя менять, а может, даже и продавать свои драгоценности. Соглашайся! Придешь ко мне, и я устрою тебе обмен, вернее — это сделает арендатор. Конечно, я не скажу ему, что ты в этом участвуешь, но все-таки тебе придется съездить в Арад или Орадя и сделать вид, что ты менял там деньги.
— А вдруг выйдет какая-нибудь путаница?
— Ну, уж это мое дело! Позаботься только о том, чтобы у тебя с Ликэ все шло гладко.
На рассвете Гицэ уже снова спал в своей постели. Ему снилось, что удалось поймать Ликэ и Пинтя вынимает у него из пояса надпиленные золотые. Лежа рядом, Ана удерживала дыхание, чтобы не разбудить мужа от сладкого сна.
XIV
Проснувшись на другой день, Гицэ ощутил беспокойство. Он хорошо понял, что произошло ночью, но теперь это казалось сном, и ему не хотелось верить, что все так и было в действительности. Осознав свой поступок до конца, он начал его стыдиться. Страх, овладевший им, подсказывал ему, что рано или поздно он все равно себя выдаст и тогда не только испортит все дело, но и подвергнется опасности.
«Мне никак с этим не справиться,— размышлял он.— Нет у меня смелости, нет, как Пинтя говорит, нужной для этого ловкости». Поэтому на вопрос Аны, удалось ли ему ночью все устроить, ответил, что все в порядке. Отвечая так, Гицэ говорил вполне искренне, но Ана обиделась: ей хотелось услышать больше, она считала, что имеет право знать все подробности, и не могла простить Гицэ его недоверия.
— Так разговаривают только с чужим человеком, с ребенком или со слугой, которому платят жалованье,— сказала она с укором. И она была права.
На другой день Ликэ снова появился в корчме, и Гицэ растерялся, не зная, как себя держать с ним. Первый раз в жизни ему было стыдно смотреть Ликэ в глаза: ему казалось, что сам он хуже, подлее Ликэ, и он боялся его мести в десять раз больше, чем прежде. Ликэ же был весел, как никогда,— душа-человек.
Уж так господь бог устроил, что дети хотят во всем походить на взрослых. И сын Гицэ, маленький Петришор, во что бы то ни стало хотел иметь такой же хлыст, как у дяди Ликэ, раз уж нельзя завладеть тем, который принадлежит дяде. Чтобы исполнить желание сына, Ана взяла кудель и начала плести кнут.
— Что это будет? — спросил Ликэ.— Кнут для богатыря Петришора? Нет, уж лучше поручи-ка это дело мне. Ну, дай бог удачи! Держи за конец, уж я-то сплету хлыст на славу.
Ана осталась сидеть на скамейке, придерживая кончик кудели, а Ликэ стал перед ней и, разделив кудель на восемь прядей, принялся их плести. Он делал это так, как Ане никогда еще не доводилось видеть; она следила за его пальцами, сжимавшими кудель, как ловко они перекручивали пряди, как искусно переплетали их одну с другой. Ана не отрывала глаз от этих белых рук с тонкими длинными пальцами, никогда не прикасавшихся к лопате или к рукоятке плуга и знавших только легкий хлыст да конскую уздечку.
Она смотрела на белую, как лепесток цветка, рубашку Ликэ, на чисто выбритое лицо, длинные усы и зеленоватые, сейчас такие оживленные глаза; слушала веселые слова, сыпавшиеся из его уст. Слушая и наблюдая, она вспоминала того холодного, сурового с виду человека, на которого с детским изумлением глядела, когда он впервые появился на Счастливой мельнице. Вспоминала молчаливого гостя, которого считала когда-то таким злым и опасным и который теперь развлекает ее и вместе с ней радуется восторгу Петришора.
Пока Ана смотрела, слушала и думала, даже как-то против воли, думала о том, что было и что стало,— хлыст, сплетенный теперь из четырех прядей, становился все длиннее.
— Хорошо получится! — сказала Ана.
— Может ли быть иначе,— ответил Ликэ вполголоса,— когда такая красивая женщина держит кудель? Я был бы не прочь,— прибавил он немного погодя,— если бы кудель растянулась длиной с великий пост.
Ана смутилась и хотела передать кудель стоявшей в нескольких шагах Уце, но та сделала вид, что не поняла ее движения, заговорила с ребенком.
После этого Ликэ сразу стал молчаливее, делал пряди тоньше, заплетал их быстрее, и вскоре Ана опять увидела перед собой прежнего человека с холодным, суровым лицом.
