Почти сразу же на льду раздались разрывы, затем неоднократное эхо, а потом пронзительный свистящий звук, пронзивший воздух почти рядом с нами. Немедленно раздался ответ со стороны всего немецкого фронта. Звук орудийных выстрелов сливался с разрывами снарядов. Мы засели в воронке, у самой земли.
– Они атакуют, – произнес кто-то.
Двое пулеметчиков не стали стрелять сразу же и тоже смотрели на Дон. От некоторых разрывов возникал резкий сильный звук; другие доносились глухо, как будто шли из– под земли. Наконец, гренадер, столь любезно предложивший нам свое место, заговорил:
– Сегодня лед стал уже тоньше: не так холодно. Скоро придется им добираться вплавь.
Мы прислушались к его словам.
– Пошлем туда самого легкого, – сказал гренадер. – Если лед его выдержит, придется взрывать.
– Вот он самый легкий, – произнес с вымученной усмешкой Гальс, указывая на совсем юного солдата.
– Что мне нужно будет делать? – спросил мальчишка, побелев от страха.
– Пока что ничего. Да не трясись ты. Я пошутил, – сказал артиллерист.
Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Лейтенант еще немного посмотрел на окрестности через бинокль, затем вскарабкался вверх и исчез. Мы остались на месте, не шевелясь и не говоря ни слова. Чтобы нарушить молчание, от которого становилось не по себе, сержант приказал нам открыть котелки и подзаправиться.
Мы проглотили безвкусные замерзшие порции без особого аппетита. Жуя, я подошел к пулеметной позиции, чтобы еще раз взглянуть на реку.
Теперь я понял, почему наши орудия обстреливали реку. Огромные льдины, некоторые футов до двух толщиной, торчали перпендикулярно поверхности. От расколовшихся льдин образовались ледяные торосы, движущиеся по течению. Немцы палили по льду каждую ночь, чтобы не пустить русских разведчиков, которые, однако, все равно, не боясь опасности, пробирались на льдины. А они сталкивались друг с другом и разлетались на куски со страшным скрежетом. Появлялись новые трещины. В темноте непрерывно раздавался звук разлетающегося на куски льда.
Я так долго стоял, завороженный нереальностью происходящего: на восточном берегу реки зажигались сотни огней.
– Эй, – позвал я здешних солдат, – творится что-то неладное!
Они бросились ко мне и оттолкнули, чтобы посмотреть самим. Я просунул голову между их головами.
– Черт, а мы уж испугались, – сказал один. – Это ерунда: они так каждую ночь светят. Дают понять, что греются. Не такая уж плохая мысль. От этого света одни неприятности: реку теперь не разглядеть, даже осветительные ракеты не помогают.
А я не мог оторваться от этого зрелища. Повсюду, по всему горизонту, русские зажгли сотни огней, не для того, чтобы согреться самим, поскольку им приходилось держаться от огня подальше, а чтобы отвлечь наших наблюдателей. И действительно, окидывая взглядом восточный берег, нельзя было сосредоточиться ни на чем: глаз все время останавливался на огнях. Все остальное пространство погрузилось в темноту. Противник мог спокойно поменять свои позиции, а мы бы этого и не заметили. Яркий свет вспышек не позволял хорошенько разглядеть происходящее: мешала тьма и умело расставленные противником огни.
Я бы простоял так, вглядываясь в игру света и тени, гораздо дольше, если бы сержант не подал сигнал о возвращении в тыл. Мы вернулись без приключений. Ночь, в тиши которой не было слышно звуков войны, скрыла наше передвижение.
Повсюду в окопах сидели солдаты. Те, кому удалось заснуть, укутались всем, что попало под руку, не оставив открытым ни одной части тела – даже нос, губы и уши были закрыты. Только тот, кто приспособился к такому странному способу выживания, понимал, что под этими лохмотьями продолжают жить и набираются сил живые люди.
Кое-кто перебрасывался в карты или писал письма при мерцающем свете свечи. Многие сгрудились у ламповых обогревателей. Эти чудесные приспособления – я недаром называю их чудесными – работали как на бензине, так и на керосине: надо было просто отрегулировать вентиль и поступление воздуха. Расположенный за стеклянным абажуром рефлектор предохранял огонь от порывов ветра. Ходили слухи, что в армии разрабатывают улучшенную модель, которая будет работать на пиве.
Те же, кто не спал, не караулил, не играл в карты, не писал писем родным, поглощали спиртное, распространявшееся здесь так же свободно, как и другие поставки. Как-то один раненый пехотинец, ожидавший поезда для эвакуации, сказал мне:
– На фронте водки, шнапсу и ликера столько же, сколько пулеметов. Так легче всего сделать из любого героя. Водка притупляет мозги и добавляет сил. Два дня подряд я только и пью и забываю про осколки в кишках.
К нашим саням мы вернулись без происшествий.
– Я сплю, – сказал Гальс, – или действительно потеплело? В этой шинели я потею, будто в лисьей шубе. Может, у меня началась лихорадка: этого только не хватало.
– Тогда у меня тоже лихорадка, – заявил я. – Я весь промок.
– Это все от испуга, – сказал парень, который в свое время орал: «Они меня убьют!»
– Кто бы говорил, – усмехнулся Гальс. – Ты до того перепугался, что до сих пор зеленее своей шинели, а говоришь о нас.
На санях теперь помимо нас лежало еще шестеро раненых. Хотя груз был легче, ехали салазки хуже. Низкорослым лошадям приходилось несладко: на наших глазах снег становился мягче. А вскоре он превратился в дождь. Потепление – и это после тех ужасных заморозков – мы воспринимали его так, будто попали на Лазурный Берег.
Лишь через два часа мы добрались до наших частей. Но, несмотря на то что за день я ужасно устал физически и столько пережил, не смог сразу заснуть. Перед глазами вставали берега Дона, мне слышался свист снарядов и взрывы, мощь которых я и представить себе не мог. Мои уши болели от выстрелов маузеров. Теперь наши учения в Польше казались детской забавой.
Расположенной на западном берегу реки пехоте приходилось бороться не только за выживание, но и с врагом – вот в чем была разница между нами и ими. Если мы отличимся на подвозе оружия и продовольствия, нас обещают перевести в пехоту, в наступающие войска. Ясное дело, такое обещание, данное командиром в лагере близ Минска, было рассчитано на новобранцев вроде Гальса, Ленсена, Оленсгейма и меня. Мы воспринимали это за честь и гордились, что нам доверяют.
А фронтовики обвиняли именно нас за отступление с Кавказа за Ростов. Из-за нехватки ресурсов войскам пришлось оставить территории, занятые с огромными потерями, чтобы их не постигла та же участь, что и защитников Сталинграда. Офицеры требовали от нас добиться поставок любой ценой, предпринять сверхчеловеческие усилия пусть и под страхом смерти. Мы думали, что сделали даже больше, а на самом деле, несмотря на отчаянное напряжение, не выполнили и половины того, чего от нас ждали. Может, нам тоже лучше было бы умереть.
«Полное самопожертвование» – так выражались командующие. Это словосочетание застряло в моей голове, пока я смотрел широко раскрытыми глазами в полную темноту, постепенно погружаясь в сон, будто падал в глубокую черную дыру.
Глава 3
Отходим в тыл
От Дона на Харьков. – Впервые в кольце. – Первое отступление. – Сражение на подступах к Северскому ДонцуДня три-четыре мы были заняты тем же самым. Снег повсюду таял, мороз спадал так же быстро, как в свое время усиливался, – так, видно, у русских меняются времена года.
После суровой зимы мы оказались в разгаре жаркого лета: весны между ними не было. От таяния наше военное положение не только не улучшилось, но даже ухудшилось. Температура подскочила с пяти градусов ниже нуля до плюс сорока; растаявший снег превратился в настоящий океан. Повсюду образовывались огромные лужи. Однако для вермахта, сполна испытавшего на себе ужасы пяти зимних месяцев, снижение температуры стало благословением Господним. Все чаще проглядывало солнце. Следуя приказам и даже без них, мы сняли замусоленные шинели и начали чистку. Раздевались и окунались в ледяную воду образовавшихся прудов, чтобы помыться. Стрельбы не было слышно.
Сама война, про которую мы все-таки не могли забыть, стала менее жестокой. Я познакомился с милым солдатом, фельдфебелем в инженерных частях, подразделение которого временно размещалось в избе, находившейся рядом с нашей. Он был выходцем из Келя, городка, расположенного около Страсбурга, и Францию знал лучше, чем Германию. Прекрасно говорил по-французски. Беседы с ним позволили мне отдохнуть от напряженного подыскивания немецких слов, без чего я не мог свободно общаться с остальными товарищами. Часто в наших беседах участвовал Гальс: он хотел подучить французский, подобно тому как я в разговорах с ним осваивал немецкий.
Мой новый друг – Эрнст Нейбах – прирожденный инженер. Ему не было равных в умении превратить несколько старых досок в убежище, не пропускавшее воду, словно его соорудил опытный каменщик. Из топливного бака большого трактора он сконструировал душ. Сорок галлонов воды, умещавшиеся в емкости, подогревались лампой-обогревателем. Правда, на тех, кто впервые воспользовался душем, вылился целый водопад из воды с примесью солярки. Хотя мы несколько раз перемывали бак, вода еще долго отдавала горючим.
