И впрямь: воняло. Я почему-то очень боялся открыть глаза. Мне казалось, что подо мной выгребная яма или развороченный скотомогильник, ибо запах был столь тошнотворен, что я еле сдерживал рвотный спазм.
- Простецам царство небесное, а нам - вишь что... Словно сей парадиз обретается возле параши.
Голос все еще доходил до меня как через фильтр, но я уже догадался, что он принадлежит Каспару.
- Ты не стесняйся, осматривайся, - ободрил меня он. - Ничего особо ужасного здесь пока еще нет. Стандартный минимум. Позже бонусами доберем.
Меня еще раз встряхнули, поставили ногами в слякоть, и я, наконец, набрался духу открыть глаза. Надо же было выяснить, что за опору под ногами обрел, убедиться в надежности этой опоры, осмотреть себя на наличие повреждений. Да и любопытно было, как мы с Каспаром выглядим в мире ином. Источник миазмов тоже внушал беспокойство.
Пространство вокруг меня не отличалось разнообразием и походило на вспаханное черноземное поле, раскисшее от дождя. Ни деревца, ни даже былинки. Я стоял в этой холодной грязи по щиколотку. Испарения, исходящие от неё, и являлись источником вони. Впрочем, тело или его видимость было цело. Одежда оказалась испачканной и помятой. Кроме того, я был бос.
Каспар тоже был в своем последнем земном обличье и выглядел не лучше, чем я.
Я, конечно же, был наслышан, что обитание в некросреде предполагает кое-какое общенье. Но это был первый трип, когда мне ассистировали. В предыдущих не с кем было поговорить. Да я и не проникал так далеко ни разу. Последняя ходка закончилась неясным мельтешением возможностей. Но здесь, очевидно, вариантов не предполагалось.
- А что... как? Парашют? - спросил я, с досадой отметив, что не вполне волен в выборе слов. Парашют, конечно, возник по созвучию этого слова с парашей. Очень уж резонирует с ним.
- А мы так, без парашюта, своим летом, - сказал Каспар.
Я попытался обуздать беспорядок во мне. С трудом, но сформулировал настоящий вопрос:
- Где я?
- Где мы находимся? Скорее всего, нигде. Впрочем, в данный момент тебя по камням размазывает.
Секунда - свернутый момент времени. Если ее развернуть, может распахнуться вечностью. Здесь, в потусторонности, времени нет. То есть лазарь за мгновение смерти получает столько потусторонних впечатлений, что разобраться с ними, распутать клубок, уходит как раз вечность, если выразить ее в терминальных понятиях. Вполне вероятно, что эта вспышка впечатлений и есть вечность. А может вечность - это некие универсумы существующие параллельно нашему: рай, ад. Впрочем, все это не находит подтверждения в официальных кругах.
- А... а ты?
- И я, и меня.
Пока меня там о камни плющит, виза может сложиться в целый сюжет. Словно мгновение растянулось до бесконечности, а обе формы созерцания - пространство и время - слились в одну.
То ли башка кружилась, то ли черт куражился надо мной, однако мысли мои, описав круг, снова вернулись к парашюту. Но на этот раз от вопроса мне удалось удержаться.
- Я уже мертв? Вышел из тела? То есть... ну да... мертв?
- Вылетел, словно дым в трубу. Словно тобой пёрнули, - подтвердил Каспар. Он даже поморщился от отвращения. - Смерть всмятку - не то, что от пули или ножа.
С зажатым носом у него получилось "смердь".
- Да, скверно пахнет, - вынужден был согласиться я.
- Скверна и есть, - отозвался Каспар.
И еще я подумал: возможно, аналогом запаха здесь проявляется фанк.
Чем изощренней вербализация, там дальше автор от истины. Описать ясно и просто потустороннее - задача не из легких. Однако попробую, сколь смогу.
Мир, куда угораздило, была достаточно освещен, чтобы убедиться в его неустроенности. Вероятно, источник того света подстроился к привычному для меня восприятию, ибо свет был точно такой, как на земле в пасмурную пору. Тем не менее, почему-то хотелось от него спрятаться. Однако вокруг было совершенно пусто.
- Феноменальное пространство нашего лэнда изменчиво и текуче, - тут же начал объяснять Каспар тоном заправского (как и обещал) чичероне. - Карты не успевают фиксировать изменения, а топография - подстраиваться под рельеф. Дантовы описания в архив списаны. Проводника в эту область потустороннего не найдешь. Так что туристы и прочие трупперы выкручиваются сами, кто как. Тебе повезло, что у тебя есть психопомп. Ты уж прости за слякоть и запустение: не было времени тебя соборовать. Пришлось наспех ставить приход. Ну что, пошли? - подстегнул меня он.
- Куда я... без организма... пойду? - заартачился я, развоплощенный.
Я не удивлялся тому, что воспринимающий аппарат остался при мне, несмотря на бесплотие. Или не аппарат, но то, что поставляло мне ощущения, включая терморецепцию. Холод пронизывал, я еле сдерживал дрожь.
- Зуб на зуб не попадает, цепляется за губу, - сказал Каспар. - Мы пойдем туда, где горячо. Благо имеется колея, полагаю, она туда и ведет. А чтоб не скучно было, - продолжал он, когда мы по ней двинулись, - можешь сам как-нибудь обставить окрестности. Просто представь себе пляж, юг. Займись терраформингом, что ли.
Я попробовал. Я даже остановиться и некрепко зажмурился. А когда вновь открыл глаза, то увидел, что все мною представленное с удобством разместилось справа в сотне метров от колеи. Солнце светило. Море сияло. Золотой песок манил на него ступить. Я даже согрелся чуть-чуть от одного только этого благословенного вида. До меня донесся гудок парохода, а вскоре и сам белоснежный лайнер нарисовался вдали. Издалека он казался неподвижным, но ветер пошевеливал дым над его трубой, тем же ветром гнало по берегу смятый газетный лист: картинка не была статичной, она жила, море рябило.
Однако если вообразить желаемое труда не составило, то дорого стоило его удержать. Картинка разваливалась, в пейзаж то и дело вторгались посторонние этой идиллии вещи и существа. Всплыл, например, утопленник, вынырнул морж. Я попытался загнать их обратно в глубины, но они упорно выныривали, таща с собой на поверхность всяческий хлам: полосатый матрас, ржавый железный лом, еще моржа и еще утопленника, поросший ракушками корпус рогатой мины и прочие ненужные предметы. Покуда я с ними боролся, правый нижний угол картины загнулся, как если бы отвалилась кнопка, крепившая эту марину к стене. Пока я пришпиливал его на место, дыма из пароходной трубы стало так много, что застило горизонт, заволокло солнце, море накрыла зловещая и даже зловонная тень, и все приобрело первоначальный угрюмый вид. Пароход ткнулся носом в берег - и я увидел, что это была надувная лодка, заклеенная во многих местах, и человек с веслом или шестом, в капюшоне, юркнул под брезентовый навес, прячась от сырости.
- Холодно, - усмехнулся Каспар.
Я престал бороться с помехами, пустив происходящее на самотек.
- Переправа-переправа... Берег левый, берег правый... - Возникли и тут же исчезли оба берега, словно инсценировки мыслей, провоцируемые репликами Каспара. - Нет, нам не туда. Стикс, Харон - это тоже давно устаревшее. Хотя проявляется еще иногда в символах бессознательного. Ты обратил внимание, что картина возникает сразу и в совершенстве, но под твоим взглядом начинает портиться и искажаться? Это ты сам на нее порчу наводишь. Авторствующий субъект роет могилу своему творению.
Человек в капюшоне проворно расковырял лопатой разбухший суглинок и ею же столкнул в яму остатки зрелища. Все опять обрело изначальный минимум. Хотя нет, что-то осталось: утопленники, упокоившиеся в грязи. Остов лодки и торчащее вертикально весло - как памятник моим намерениям.
- Ад - это искаженные намерения, - сказал Каспар. - Обусловленные, если хочешь, несовершенством натуры. А ты думал: из грязи - в князи? Из грязи вышло, в грязь и ушло. Попробуй еще. Ты ж на этом все равно не остановишься.
На этот раз я не стал воображать что-то особенное, а просто вспомнил дом, в котором прожил несколько лет в восьмидесятых годах. Уютный, теплый, с высоким крылечком. Для этого даже не надо было закрывать глаза. Он возник сразу, словно доселе прятался за слепым пятном.
Но едва я сделал шаг, чтобы войти, погреться, как дом с жутким скрипом подал назад, отломив крыльцо.
- Холодно, - опять констатировал Каспар. - Но теплее уже.
Я сошел с колеи в слякоть. Дом еще отодвинулся, теперь от него отвалились сени, крыша съехала набок, да и весь он съежился и в несколько секунд обветшал, превратившись в почерневшую от времени и дождей фольклорную лачугу, крытую корьём, с единственным оконцем из бычьего пузыря.
Я пытался ее поправить. Или хотя бы, что осталось, спасти. Однако избушка опасливо отступила еще, и вдруг шарахнулась от кошки, вылезшей из-под крыльца. И убежала, шлепая по грязи, кривыми курьими лапами, возмущенно квохча.
