Госпожа д’Юрфе устроилась на канапе, жестом пригласила меня сесть рядом и спросила, знакомы ли мне талисманы графа де Трева.
– Я никогда о таковых не слыхал, но мне знакомы талисманы Полифила.
– Говорят, меж ними нет разницы.
– Я другого мнения.
– Мы это узнаем, если вам будет угодно написать слова, что вы произносили, начертав пентаграмму на бедре моего племянника. Книга будет та же, если я в своей обнаружу ваши слова против того же талисмана.
– Согласен, это будет убедительное доказательство. Сейчас напишу.
Я написал имена Духов, маркиза нашла нужную пентаграмму, прочла мне имена, и я, разыгрывая удивление, протянул ей листок бумаги, и она, к несказанному своему удовольствию, прочла те же самые имена.
– Вот видите, – сказала она, – у Полифила и графа де Трева учение одно.
– Я соглашусь, сударыня, если обнаружу в вашей книге способ произношения имен не выразимых[51]. Известна ли вам теория планетарных часов?[52]
– По-моему, да, но ведь она для этой операции не надобна.
– Прошу прощения. Я начертал на бедре господина де Ла Тура Соломонову пентаграмму в час Венеры, и если б я не начал с Анаэля, духа сей планеты, мое лечение ничего бы не дало.
– Этого я не ведала. А после Анаэля?
– Потом надо двигаться к Меркурию, от Меркурия к Луне, от Луны к Юпитеру, от Юпитера к Солнцу. Получается, как видите, магический цикл Зороастра; я пропустил Сатурн и Марс, которые наука из этой операции исключает.
– А если бы вы, к примеру, начали операцию в час Луны?
– Тогда бы я начал двигаться к Юпитеру, потом к Солнцу, затем к Анаэлю, то есть к Венере, и, наконец, к Меркурию.
– Я вижу, сударь, что вы в совершенстве владеете теорией планетарных часов.
– Без этого, сударыня, ничем невозможно заниматься в магии: нет времени все вычислять, но это совсем нетрудно. Любому достанет одного месяца обучения, чтобы обрести надлежащий опыт. Гораздо труднее само учение, оно слишком сложное, но и его можно постичь. По утрам я не выхожу из дома, не уточнив, сколько в сей день минут в часе, и не настроив часы, ибо одна минута может стать решающей.
– Осмелюсь ли я просить вас ознакомить меня с сей теорией?
– Вы найдете ее у Артефиуса, а в более ясном изложении – у Сандивония.
– У меня они есть, но по-латыни.
– Я переведу их для вас.
– Вы будете столь любезны?
– Вы столько мне показали, сударыня, что я просто вынужден сделать это, по причинам, о коих я, вероятно, смогу поведать вам завтра.
– Отчего не сегодня?
– Оттого, что сперва я должен узнать имя вашего Духа.
– Вы уверены, что у меня есть Дух?
– Должен быть, если вы и впрямь обладаете философским камнем.
– Да, у меня он есть.
– Поклянитесь клятвой ордена.
– Я не решаюсь, и вы знаете почему.
– Завтра я постараюсь развеять ваши сомнения.
То была клятва розенкрейцеров, каковую нельзя произносить, не уверившись в собеседнике; госпожа д’Юрфе опасалась совершить недозволенное, а мне, в свою очередь, надобно было делать вид, что и я испытываю сей страх. Я понимал, что надо тянуть время: клятва эта была мне знакома. Мужчины могут давать ее друг другу без стеснения, но такой даме, как госпожа д’Юрфе, затруднительно произнести ее перед мужчиной, которого видит в первый раз в жизни.
– В нашем святом Писании, – сказала она, – эта клятва сокрыта. «Он поклялся, – гласит священная книга, – возложив руку себе на бедро». Но это не бедро. И потому мужчина никогда так не клянется женщине, ибо у женщины нет надлежащего Слова.
В девять вечера граф де Ла Тур зашел к тетке и был немало удивлен, что я все еще у нее. Он сказал ей, что у его кузена, принца Тюренна, температура поднялась еще выше и появились признаки оспы. Он добавил, что не будет появляться у нее по крайней мере месяц, ибо намерен ухаживать за больным. Г-жа д’Юрфе похвалила его рвение и вручила ему небольшой кисет, взяв обещание вернуть его, когда принц выздоровеет. Она велела повесить его больному на шею крест-накрест и уверила в скором его выздоровлении. Он обещал, взял кисет и ушел.
Я сказал маркизе, что, конечно, не знаю, что в том кисете, но, коль скоро это магическое средство, я не верю в его магическую силу, ибо она не дала племяннику никаких наставлений относительно часов. Она отвечала, что то был электрум[53], и, услышав сие, я поспешил извиниться.
Маркиза объявила, что ценит мою скромность, но полагает, что я не буду против того, чтобы познакомиться с ее друзьями. Она сказала, что каждого будет приглашать на обед по одному и так я смогу познакомиться со всеми по очереди, и потом я смогу со всеми общаться с приятностию. Таким образом, на следующий день обедал я с г-ном Гереном и его племянницей, которые мне вовсе не понравились. В другой день – с одним ирландцем, Макартни, старомодным физиком, нагнавшим на меня тоску. В третий день велела она своему привратнику впустить монаха, а тот, заведя речь о литературе, стал грубо отзываться о Вольтере, которого я в ту пору любил; потом он набросился на «Дух законов», при этом отказывая знаменитому Монтескье в авторстве. Он приписывал сие творение какому-нибудь монаху-смутьяну.
В другой день обедал я с кавалером д’Арзиньи, девяностолетним господином, носившим титул старшины петиметров[54]; он состоял когда-то при дворе Людовика XIV, сохранил все тогдашние манеры и помнил немало стародавних анекдотов. Меня этот господин изрядно позабавил; он румянился, носил помпоны на платье по моде минувшего века и уверял, что нежно привязан к любовнице; для нее снимает он маленький домик, где каждый вечер ужинает с ней и ее подружками, юными и прелестными, которые покидают любое общество ради него; и несмотря на это, он никогда ей не изменял и проводил с нею всякую ночь. Достойный сей человек, уже порядком дряхлый и трясущийся, был столь кроткого нрава и столь необычен, что я ни разу не усомнился в его словах. Опрятен он был необычайно. В верхней петлице его камзола неизменно был вдет пышный букет из нарциссов и тубероз; крепкий запах амбры, исходивший от помады, которой прилеплялись накладные волосы (брови были насурьмлены, зубы вставные), создавали сильнейший аромат, который г-же д’Юрфе был по нраву, а я его едва переносил. В противном случае я искал бы его общества как можно чаще. Г-н д’Арзиньи был убежденный эпикуреец; он уверял, что согласился бы получать девяносто палочных ударов всякое утро, если б это давало ему уверенности, что тем продлится его жизнь еще на сутки, и чем больше бы он старился, тем более жестокую порку он бы себе задавал.
В другой день обедал я с г-ном Шароном, советником Верхней палаты Парламента, что вел дело на процессе г-жи д’Юрфе против ее дочери[55], г-жи дю Шатле, каковую она ненавидела. Сей старый советник был ее счастливым любовником сорок лет назад, а потому считал своим долгом держать ее сторону. Судьи во Франции всегда держали чью-то сторону и чувствовали себя вправе держать сторону тех, кто пользовался их благосклонностью, поелику право судить купили они себе за деньги. Этот советник мне порядком надоел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
