Обычная пошлятина, столь свойственная Павловскому и его окружению. «Мы», «снизу», «повестка дня» – пустые пафосные клише. Нет, все-таки не обычная. На фоне всей этой хрени о медведевской оттепели звучало проговором – называлась цена не сговора и не компромисса (никто с ними и не думал договариваться), а цена привластного статуса, плата за право быть холуем. Нельзя было разбираться в прошлом, в совсем недавнем – в источниках легитимации власти. Совсем как на рубеже шестидесятых-семидесятых: хочешь быть при пайке, забудь про ГУЛАГ. Масштаб, может, и не тот, но моральная цена – та же. Разницы в забвении миллионов убитых и хотя бы одного убиенного нет. Называется это одинаково.
Лоялисты поставили перед собой невиданную задачу: построить под властью тандемократов общество, в котором не существует различения добра и зла, кроме как по принципу лояльности или нелояльности власти. Где нет такого общественного регулятора, как мораль, не соотнесенная с государственной целесообразностью. Да и права тоже нет. И это возвращение в варварство они именовали модернизацией. Авторитарной, правда, но модернизацией.
Целевая аудитория этих высказываний была очевидна, и она никуда не делась. Это та часть общества, которая устала от путинской безысходности, но сама на активные действия не способна. Эти люди поверят во что угодно и будут себя обманывать до конца, предпочитая собственные мечты чтению информационной ленты. Они никогда не будут сопоставлять известные факты, не будут замечать очевидного, но твердо будут уверены в существовании чего-то тайного и светлого.
И это не так называемые простые люди. Это интеллектуалы, всерьез относившиеся и относящиеся вот к такому лепету:
«Я призываю всех быть реалистами. «Все и сразу» – это принцип революции, а Медведев – вовсе не революционер и требовать у него революционных решений не стоит. Во всяком случае, сейчас. Надо начинать по чуть-чуть. С простого, с неопасного (с точки зрения возможности потери власти Медведевым). Освобождение Бахминой, небольшое ослабление репрессивной реакции на акции оппозиции, приглашение оппозиционно-настроенных людей в совет по правам человека, отставка главного московского милиционера, снятие Зязикова – все это пусть и небольшие, но позитивные знаки, свидетельствующие о том, что Медведев движется не в сторону усиления авторитаризма, а в обратную.
Это не значит, что все проблемы решатся в один день, их меньше не становится, но задача активной части общества и оппозиции – давить на Медведева, формировать вызовы, на которые он вынужден будет реагировать. Встав на этот путь «точечных изменений», Медведев рано или поздно столкнется с системными вопросами, требующими коренной ломки сложившегося режима. И мы должны настойчиво подталкивать Медведева идти по этому пути и не сворачивать с него, чтобы в итоге он дошел и до задач-максимум55.»
Эту чушь даже не стоит содержательно обсуждать – заклинания нет смысла анализировать. В одном ряду с этим и вера в магическую силу интернета, куда уйдут лучшие люди, дабы там совершенно чудесным образом новые технологии породили бы принципиально новые общественные отношения.
При этом изучение общества не поощрялось. С мая 2005 года, с IV Российского философского конгресса не прекращались попытки адаптации любомудрия к практическим нуждам пропаганды и агитации. агитпроповский аппарат заговорил о необходимости создания национальной философии, о второсортности государства без нее56. Важной была и тема конгресса – «Философия и будущее цивилизации».
И вот почему: ключевым вопросом власти было обоснование ее легитимности. Если пытаться представить некую сумму метаний и исканий первого путинского десятилетия, приходится признать: они были прямо противоположны тем, что наблюдались в перестройку. Тогда важнейшее место занимали поиски исторической легитимности – в прошлом. Новый политический режим искал обоснование легитимности в будущем: план Путина – спасение России, Стратегия-2020 и прочие мечтания.
Это существенное, но не единственное отличие. Перестроечные дискуссии были действительно общественными. Хоть они стимулировались и модерировались сверху, но вызывали живейший отклик. Новые же и дискуссиями не назовешь. Это были пиаровские кампании с мощным аппаратным обеспечением и практически нулевой аудиторией.
То есть, несмотря на демонстрацию благоволения к философскому сообществу, оно осталось без заметной поддержки, и не было привлечено к обслуживанию власти. Да и было бы странным, если бы политический режим, отказавшийся от экспертизы своих решений, не прибегающий к помощи прикладных научных дисциплин, вдруг приблизил бы философов. Они оказались не нужны даже в качестве аудитории, воспринимающей поучения власти, как это было в советские времена. Власти оказалось достаточно совсем небольшого числа людей.
В принципе, в покровительстве власти для философии, равно как для других научных дисциплин, а также для многих искусств, нет ничего заведомо плохого. Но в том-то и дело, что в нынешней ситуации философия в России, как и другие гуманитарные дисциплины, худо-бедно существует сама по себе, параллельно власти. Власть может заказывать музыку, но платить не собирается. Пугать и соблазнять исполнителей ей нечем и незачем.
Философия привлекала своей принципиальной беспредметностью – социологи, экономисты, независимые историки и политологи заведомо нелояльны власти, ибо лояльность определяется готовностью озвучивать то, что самой властью поручено, а не собственные наблюдения над действительностью. Шло это параллельно строительству привластных молодежных движений, которые представляли собой институт, тоталитарного общества нового типа – игрового и неиделогичного. Для него любой «изм» – лишний, утяжеляющий элемент. Он может быть одновременно и кантианским и православным, националистическим и космополитичным.
Между тем, реальные социальные предпосылки изменений были. И запрос на них тоже был.
Экономический рост – палка о двух концах. Он действительно несколько смягчает социальную напряженность, но при этом способствует росту самооценки и общественных притязаний изрядного числа самостоятельных и активных людей. И их никакой оттепелью не обрадуешь.
Была возможность возникновения ситуативной оппозиции, формирующейся из профессионалов, компетентных людей, лишенных, во-первых, возможности социального роста; во-вторых, возможности обсуждения с властью проблем страны в целом и своих задач в частности; в-третьих, не имеющих широкой общественной трибуны. Причем, в последнем следует обвинять не столько власть, сколько демократическую оппозицию.
В ложную медведевскую оттепель стало очевидным отсутствие внятных политических программ у оппозиции, ее нежелание замечать то, что центр общественной активности переместился в регионы, что концентрация внимания к происходящему в Москве – вплоть до объявления отставки Лужкова – достижением оппозиции, лишило демократическое движения общенациональной программы, раздробило его и послужило атомизации российского общества.
Никто не слышал тех, кто говорил о бесперспективности адаптации к властному дискурсу, необходимости человеческой альтернативы власти, которую не заменит никакое участие в выборах, никакие коалиции, создаваемые под очередные избирательные кампании. Никто не замечал вторичности демдвижений по отношению к власти, о том, что демократы ни разу не обращались к нуждам общества, не пытались инициировать дискуссии на общественно значимые темы, ограничиваясь лишь реакцией на выступления правящей элиты.
Ранее все исходили из того, что партии, движения, организации, позиционирующие себя как демократические, представляют собой нечто качественно иное, по сравнению с партией власти. Но в современной России политические декларации ничего не значат – здесь политические платформы реконструируются на основе политической практики. Стало ясно, что оппозиция качественно, то есть, в первую очередь, стилистически родственна власти. К руководству деморганизациями постепенно приходили люди без какого то ни было политического прошлого и опыта, – политтехнологические менеджеры, не имеющие ни знаний, ни убеждений, ни принципов, ни стратегических целей. И потому долговременно руководить политическими организациями они были не в состоянии, да и не входило это в их планы. Они были способны лишь осуществить их предпродажную подготовку.
Судя по некоторым частным свидетельствам, при формировании коалиций главным критерием было не столько политическое влияние, сколько спонсорский потенциал участников, что напоминало создание акционерных обществ, а не политических объединений57. Но это все, так сказать, расходная часть. А вот политические (неотделимые от экономических) дивиденды в нынешней России – это особый разговор. Что бы там ни говорили теоретики, демоппозиционные организации лоббировать чьи-либо интересы не в состоянии. Этот рынок монополизирован партией власти. Другое дело – соучастие в формировании фасадной демократии, в имитации политической жизни.
