Да, так вот, значит, есть и животные! Это неожиданность! И конечно, раз они есть, то только в глубине и могут жить: на поверхности планеты они не смогли бы существовать при такой температуре.
Ну, а чем они дышат? Ведь кислорода и в глубине, наверно, не больше, чем на поверхности.
А чем питаются?
Вот еще загадка Венеры!
Жан оглянулся. Ли все еще сидела здесь: наслаждалась передышкой в напряженной работе.
— Каждый раз что-нибудь перебивает, — сказал Жан. — С самого моего пробуждения хочу спросить тебя: что-нибудь удалось выяснить насчет этих грибов?
— Нет, — ответила Ли. — После того как тебя обезопасили от их яда, несколько человек… я в том числе… отправились на ту поляну… Конечно, с оружием.
— И что же?
— Мы их не нашли.
— Заблудились, не так ли?
— Да нет. Пришли на то самое место. Они исчезли. Мы побродили по лесу в разных направлениях… Нигде не нашли никаких следов.
— Ну, а животное?
— Какое животное? — поразилась Ли.
— Ах, ты разве не знаешь? А что с Панаитом?
Но на этот вопрос Ли тоже еще не могла ответить.
Глава 13
Завершающий аккорд
Впервые в своей пока еще короткой жизни Анна готовилась выступить с авторским концертом. Есть ли художник в любой области искусства, который не волновался бы. перед публичным, а тем более всемирным выступлением? Анна, конечно, не была исключением — только равнодушный может в таких случаях оставаться спокойным.
Но если ее охватывало волнение перед исполнительскими концертами, насколько же сильно оно теперь!
Трудно было бы заранее сказать, сколько людей будет ее слушать. Но наверно, много: она знала, что пользуется расположением любителей, музыки, живущих в разных местах земного шара. Однако больше всего она хотела, чтобы ее слушал тот, чьими душевными переживаниями была вызвана к жизни ее соната: ее отец, любимый и так тяжело наказанный человечеством Пьер Мерсье.
Слушает ли он ее?
Но она не смогла поговорить с ним: добровольное затворничество Мерсье продолжалось. В своей комнате он был отрешен от всего мира. А что, если он отключил у себя и радио? Тогда ему неизвестны день и час концерта.
Однако он смотрел и слушал.
Всем другим инструментам Анна предпочитала мультитон. Она любила его за богатство почти неуловимо переходящих друг в друга тонов, за бесконечное разнообразие тембров. Отчасти он напоминал старинный орган, но звуки были мягче, гибче, а главное, он был гораздо многозвучнее, не говоря уже о том, что не подавлял устрашающей громоздкостью, как его старинный предшественник.
Правда, и овладеть мультитоном труднее, чем любым другим инструментом.
Студий для всемирных передач было много. Концерт Анны передавался из помещения на Гавайских островах, в десять часов утра по тамошнему времени.
Место не имело особого значения: на концерте, как на любом спектакле, лекции, собрании, можно было присутствовать, находясь в любой точке земной поверхности.
Анна сидит у инструмента. Какое сильное волнение отражается на ее лице! Ее длинные пальцы уже протянуты к клавиатуре. Она одна, но чувствует присутствие миллионов слушателей и зрителей.
Но вот ее руки решительно коснулись клавишей. Ударять по ним, как в старину, не надо, достаточно легкого прикосновения. И сразу исчезло волнение с ее лица и заменилось выражением глубокой сосредоточенности. Звуки полились — полные, отчетливые, нарастающие. Сначала ровный ропот, затем гулкие удары, грозный рев, словно тысячи Ниагар низвергаются в бездну, разбиваясь в пену и пыль.
Пьер смотрит и слушает. Тонкие пальцы пробегают, носятся по клавишам. Звуки нарастают… Теперь Пьер ясно видит и слышит. Нескончаемые ряды волн идут на приступ береговых утесов. С громом ударяются они о скалы. Им нельзя отступать, за ними идут следующие. Они сокрушат скалы… Должны сокрушить! И тогда перед ними откроется широкий простор.
Но скалы стоят невредимо.
Ряд за рядом. Волна за волной.
Но вот к победному грохоту начинают примешиваться иные звуки. Волны сдают?
Нет! Они не должны сдавать. Им подобает победа! Сам не замечая этого, Пьер поднялся во весь рост. Анна сидит лицом к нему, он смотрит ей прямо в глаза.
Она его не видит.
Лицо Анны торжественно и скорбно.
Волны бегут на приступ. Не ослабела их мощь, не уменьшилась воля к победе.
Но теперь уже ясно — не пробить скалы. Вдребезги разбиваются волны — ряд за рядом. Глубочайшее горе в их почти человеческих стонах. Страстной жаждой победы и болью от сознания недостижимости ее звучит последний, завершающий аккорд. Завершающий? Нет, в нем невозможность примириться с недостигнутым счастьем, с недоступностью победного пути вперед. И отчаяние…
Анна встала. Пьер не заметил, что прошло уже несколько минут, как кончилась соната.
Анна исчезла.
Тихо ступая, вошла Ольга. Взглянула в глаза мужу и положила руку на его плечо.
…‚ритомо Ниягава не впервые слушал музыкальные выступления Анны Мерсье. Он всегда любил музыку и еще в детстве хорошо играл на скрипке. Все же настоящий музыкант из него не вышел: не было главного, что отличает мастера в любой области искусства, — отчетливо выраженной творческой индивидуальности. Это не мешало ему наслаждаться исполнением любимых произведений, но только для себя, в своей комнате. Зажав скрипку между плечом и подбородком, внимая нежному и тонкому, порой вздрагивающему пению смычка, ‚ритомо слушал не свое исполнение, а мелодию, созданную композитором.
В игре Анны Мерсье он ценил как раз то, чего недоставало ему самому и что было дорого многочисленным поклонникам ее дарования, — ярко выраженную исполнительскую индивидуальность. При своем хорошо развитом музыкальном слухе он мог бы легко отличить ее исполнение от любого другого. Так мы узна» м знакомый голос среди многих других.
Однако то, что Анна выступает как композитор, было неожиданностью для ‚ритомо.
И вот он сидит в своей комнате перед экраном. Но не включает его до самой минуты начала концерта: ему не хочется отвлекаться никакими другими зрительными и слуховыми впечатлениями. Он даже закрыл глаза — и тотчас в его представлении возник образ Анны: ее подвижная фигура, белокурая голова, голубые глаза, полные улыбающиеся губы, ее лицо, на котором выражения настроений сменяются неуловимо, как меняются формы легких облаков, озаренных сиянием заката…
Еще не открывая глаз, он почувствовал — время настало.
Да, очень точно.
‚ритомо долго находился под впечатлением от концерта Анны. Странное, двойственное чувство владело им: глубокое наслаждение своеобразной, совершенной, как ему показалось, музыкой и ощущение томящей, настоятельно требующей выхода незавершенности. Такая неудовлетворенность, такое горячее и почти безнадежное стремление к счастью прозвучали в заключительных аккордах сонаты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
