– Расскажи мне о них, – попросила Эстер, и Джона, улыбаясь про себя, заговорил. Его мама, Ким, погибла в автомобильной аварии девять лет назад. В детстве Эстер встречалась с ней всего несколько раз и запомнила ее как невысокую, но властную женщину; ее смех был настолько веселым и заразительным, что никто в комнате не мог удержаться от улыбки. Джона сказал, что она любила носить коралловый цвет: коралловая одежда, коралловая обувь, коралловая помада. Ей нравилось, как этот цвет выделялся на фоне ее темной кожи – с ним она чувствовала себя утренней зарей.
Реми, которой сейчас было девять, во всем походила на маму: невероятно умная, немного непослушная и почти одержимая Шекспиром. Днем она строила из себя независимую особу, а по вечерам требовала, чтобы Джона все время находился с ней рядом.
– Джеки О, почему ты постоянно ходишь в костюмах? – спросил он после того, как закончил рассказ.
Эстер не хотелось говорить Джоне правду. Ведь костюмы появились отчасти из-за него. Когда он ушел из начальной школы, бросил ее на растерзание жестоким одноклассникам, она сдалась. Ей было невыносимо терпеть их оскорбления, недобрые смешки, горячие следы на теле, которые оставляли их взгляды, скользя по коже. Люди продолжали бы ее дразнить, как бы она ни одевалась, поэтому однажды утром, вскоре после ухода Джоны, Эстер решила нарядиться совершенно другим человеком – ведьмой.
Дети по-прежнему относились к ней плохо, но почему-то в костюме эта боль ощущалась меньше. Обидные реплики предназначались тому персонажу, в чьей одежде она была, а не самой Эстер; взгляды и слова отскакивали от нее, словно оружие от доспехов.
А после того как проклятие обрушилось на ее брата и родителей, Эстер продолжала носить костюмы уже как способ спрятаться от страха. Смерть искал Эстер Солар; до тех пор пока она одевалась не собой, Он не мог, как она надеялась, ее найти.
Но всего этого Эстер, разумеется, не сказала Джоне. Вместо этого дала ему единственное разумное, на ее взгляд, объяснение:
– Наверное, мне не нравится, когда люди… смотрят на меня.
– Тогда ты нашла довольно забавный способ это показать, – он погладил пальцами жемчужные бусы на ее шее. – Ты выделяешься в толпе. Люди смотрят на тебя всюду, куда бы ты ни пошла.
– Да, но, глядя на костюм, они видят не меня. А лишь историческую личность или мультяшный персонаж.
– Я вижу тебя.
Эстер засмеялась:
– Нет, не видишь.
– Вижу.
– Тогда ты видишь слишком много.
– Хочешь узнать, что я вижу?
– И что ты сделаешь, нарисуешь меня как одного из своих Оптимусов Праймов?
– Почему бы и нет? – сказал он, затем встал и скрылся за дверью со Смертью, растворившись в темном доме. – Закрой глаза, – попросил он, вернувшись через несколько минут. Послышались шаги, хлопнула дверь, что-то тяжелое проскребло по деревянному полу. – Все, открывай.
Эстер открыла глаза. В углу комнаты Джона установил мольберт и накрыл его тканью, чтобы она не могла увидеть размер и форму холста.
– Много времени это займет? – спросила она. – Мне можно шевелиться?
– Думаю, да, так что можно.
Тут из дома вышла маленькая девочка – Реми, предположила Эстер; пока Джона рисовал, она устроилась у него на коленях. Сестра была очень на него похожа: тепло-коричневая кожа, темные волосы, полные губы, большие карие глаза, делавшие ее похожей на героиню диснеевских мультфильмов. Переведя взгляд с холста на Эстер, Реми захихикала. Джона прижал палец к губам – он не призывал ее замолчать, а просил не выдавать их тайну, – тогда она с широкой улыбкой высвободилась из его рук и ушла играть во двор. Эстер плотнее закуталась в одеяло, села на стул возле одной из сеток и, облокотившись на подоконник, принялась наблюдать за сестрой Джоны: девочка, в отличие от других детей, играла тихо, словно мышка.
Все это время Эстер не давал покоя вопрос: как Джона ее изобразил? Как Элеонору Рузвельт? Стюардессу 1960-х годов? Красную Шапочку? Оптимуса Прайма с жабрами? Потом она уже начала волноваться. Вдруг нарисованная им версия – вовсе не та Эстер, какой она себя считала? Но что еще хуже, вдруг он нарисовал ее в точности такой, какой она себя считала: всю в веснушках, неуклюжей и переживающей по любому поводу? Если честно, ей хотелось узнать, как ее видит Джона, потому что сама она уже не понимала. Не понимала, что осталось под теми костюмами, которые она носила каждый день.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Сеанс рисования длился недолго, всего двадцать минут, потому что хлопнула входная дверь, внутри дома зажегся свет и из коридора донесся звук тяжелых шагов.
Джона резко подскочил и сказал:
– Тебе, наверное, лучше уйти.
– Можно посмотреть рисунок? – спросила Эстер, когда он свалил все краски и кисти в угол и накрыл их тканью.
– Он еще не закончен.
– А когда будет?
– Когда ты будешь готова его увидеть.
– Ты сама загадка.
Дождь на улице давно закончился, да и вещи почти высохли, так что Эстер, сбросив одеяло, выскользнула вслед за Джоной из задней двери. Реми проводила их взглядом. Эстер помахала ей на прощание. Девочка не помахала в ответ.
– Подожди меня в конце улицы, – попросил Джона, выпустив Эстер из боковых ворот.
Вечер был влажным и теплым; Эстер расхаживала по тротуару, закинув пиджак на плечо, и смотрела на то, как облака рассеиваются полосами, а за ними проглядывают звезды. Потом она, встав под фонарем, принялась медленными кругами ходить по периметру отбрасываемого им света. Время от времени запуская пальцы в темноту – ей хотелось ощутить то, что Юджин чувствовал в этих тенях.
Там не было пусто, говорил брат. Во тьме обитало то, что видел только он. Слышал только он. Ужасные худые создания прятались в полутемных углах его спальни в ожидании, пока он уснет. А когда он уже не мог держать глаза открытыми, они приходили. Иногда Юджин видел, как они наблюдают за ним. Иногда чувствовал, как они тяжело опускаются на край его кровати даже при включенном свете. Взбираются на его тело. Садятся ему на грудь и накрывают его лицо своими длинными черными волосами.
Юджин называл это сонным параличом. Играми разума. Эстер же понимала: это проклятие.
Где-то на улице залаяла собака. Эстер отдернула руку в страхе, что нечто схватит ее за пальцы и утащит в бездну.
– Боишься, что тьма тебя укусит? – раздался голос Джоны у нее за спиной, и она подпрыгнула.
– Больше не делай так, – Эстер оглянулась на его дом. – Почему мы сбегаем тайком, как семья фон Траппов из Австрии?
– Дай мне список.
Она протянула листок. Джона оторвал от него строчку про мотыльков, чиркнул спичкой и поджег клочок бумаги в руках.
– Больше есть не хочешь?
– Просто в прошлый раз, когда я съел бумагу, мне не пришло в голову, что она очень старая и, должно быть, ужасно грязная. Если я умру от Эболы, мой призрак не оставит тебя в покое.
– Сомневаюсь, что, съев бумагу, ты заразишься Эболой, – мерцающий огонек поглотил листок, превратив его в пепел за считаные секунды. Эстер почувствовала, что освободилась от страха мотыльков. Ребята смотрели, как обгорелые частички уплывают в ночное небо, и она впервые подумала: возможно, это и вправду работает. – И когда я увижу ролик о сегодняшнем дне?
– Через сорок восемь недель.
– Что?
– Таков уговор. Остальную часть моих гениальных кинематографических способностей ты увидишь только в конце. Мне же нужен какой-то козырь, Солар, чтобы ты возвращалась ко мне каждое воскресенье.
– Зачем ты вообще это делаешь? Какой тебе от этого прок?
Джона, казалось, очень тщательно обдумал свой ответ.
– Ты видела мой дом. Я знаю, что значит жить в страхе. И пусть пока не могу помочь сестре, зато помогу тебе.
Это была лучшая, по мнению Эстер, причина.
Они вернулись пешком к уже закрытой ферме бабочек, а после Джона в удушливой ночи отвез ее домой.
– Увидимся в воскресенье, – сказал он, остановившись перед ее домом, – тот, как всегда, ярко светился на фоне темной улицы.
