Хаткеевым, и рота роту смяла. Пехота же, видя то, из ям и из зарослей пошла натиском к таборам»{19}.
Хмелевский, о котором идет речь, — польский перебежчик, доставивший своих бойцов в лагерь Пожарского. 24 августа он хорошо послужил русскому знамени.
Передышка, которую Ходкевич дал своим людям, сработала против него. Теперь он имел перед собой не только рассеянные отряды казаков, но и медленно набухающую на левом фланге угрозу в виде отрядов Пожарского, возвращающихся в Замоскворечье.
Русскому воинству наконец пригодился плацдарм, сохраненный при первом столкновении с поляками. Минин, форсировав Крымский брод с четырьмя-пятью сотнями бойцов, не только разбил фланговый заслон поляков, он еще и собрал для боя конников-ополченцев, беспорядочно метавшихся в садах «Крымских Лужников», близ Якиманки. Они остались тут после разгрома в чистом поле, совестились бежать за реку, как другие, но не решались собраться вместе и атаковать гетмана. Минин передал им приказ спешиться и идти на помощь казакам, засевшим по обе стороны Ордынки, под носом у Ходкевича.
И опять возвращение к тактике свалки, почти что партизанской борьбы в условиях полуразрушенного города, принесло успех.
Неожиданное нападение еще недавно едва державшихся русских застало интервентов врасплох. Наша пехота принялась давить на таборы Ходкевича. Противостоять летучим группам казаков, стрельцов и дворян, атаковавших то тут, то там, оказалось невероятно трудно.
Мясоторговец Минин проявил себя как превосходный военачальник…
Положение гетманской армии оставалось небезнадежным. Она встретила сопротивление, когда уже не чаяла нового боя. Она несла потери. Она оказалась в неудобной позиции. Но она все еще оставалась хорошо организованной вооруженной силой и могла долго драться. Более того, Ходкевич сохранил серьезные шансы на победу. Ему всего-навсего требовалось дождаться темноты, перегруппироваться, выйти из-под натиска русской пехоты. Тогда он сберег бы своих людей, сберег бы обоз и даже мог бы под покровом темноты продолжать движение к балчугскому плацдарму. У него сохранялась надежда на своевременную помощь со стороны кремлевского гарнизона и группы гайдуков.
А наступательный ресурс у войск Пожарского иссяк. Они и без того сделали мощное усилие, вернувшись и вступив в новый бой с неприятелем. Требовалась поддержка Трубецкого. Без нее битва могла окончиться как угодно. Мог победить Пожарский. Мог победить Ходкевич. Сражающихся развела бы ночная мгла, и на следующий день борьба за Москву вспыхнула бы с новой силой…
Но Трубецкой не торопился с поддержкой. Это его колебание обеспечило Дмитрию Тимофеевичу немало укоров от современников.
Был ли так уж виноват Трубецкой в том, что помощь с его стороны запаздывала? Уместно усомниться в этом. Он попал в тяжелое положение. Его конница так же, как и конница Пожарского, потерпела поражение в первые часы боя. Но в отличие от Второго земского ополчения Первое, подчинявшееся Трубецкому, вообще располагало неустойчивым боевым элементом. Возможно, полководец не загордился, нет, а просто не справился с собственной армией. Или усомнился: не потеряет ли он основные силы, ввязавшись в безнадежное столкновение? Ведь князь не располагал своим Мининым, а твердой воли для того, чтобы поднять людей, ему не хватило. Не вина, а беда Дмитрия Тимофеевича — казачье своевольство. Разбитые Ходкевичем казаки и не думали о новом столкновении.
Сообщение между лагерем Трубецкого у Яузских ворот и Замоскворечьем шло вброд и «по лавам» — то ли по какой-то наплавной конструкции мостков, то ли плотами. В любом случае, оно было довольно легким. Не составляло труда перейти с берега на берег. И вот уходили с боя в лагерь многие, а возвращаться не собирался никто.
Минин, пройдя Замоскворечье, принялся с речного берега стыдить бойцов Дмитрия Тимофеевича.
Минин кричал им: «О братья, христианский народ! Видите великую помощь Божью православному и Богом собранному воинству и победу над врагами и разорителями православной веры и святых церквей, над поляками. А вы, бездействуя, какую честь себе получите и какую славу обретете, единоверным помочь не желая и Божьему делу послужить, а вражде-злобе служа? Ныне ведь от единоверных отлучаетесь, впредь к кому за защитой обратись и от кого помощи дождетесь, презрев эту помощь Божью православным христианам против врагов Московского государства?»{20} Это, конечно же, весьма облагороженный вариант его речей. Весьма возможно, в действительности слова Минина звучали не столь цветисто и гораздо более резко. Но общий смысл понятен: мы тут бьемся с врагом, а вы там прохлаждаетесь, братья православные! Стыдно вам! Присоединяйтесь к тем, кто вышел пить смертную чашу!
Пожарский отправил в стан Трубецкого келаря из Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына. Добравшись до Климентовского острожка, Авраамий Палицын принялся ободрять тамошний невеликий гарнизон. Как видно, он узрел меж казаками шаткость. Присутствие духовного лица высокого чина должно было пристыдить колеблющихся и предотвратить их бегство.
Выйдя с «эскортом» из острожка, старец двинулся к побережью Москвы-реки. Там он застал скверное зрелище. Великое множество казаков уходило с поля сражения бродом «против церкви Святаго великомученика Христова Никиты». Здесь Авраамий Палицын вновь обратился с речами к ополченцам и, по его словам, обратил некоторых вспять.
Но «…егда прииде келарь в станы казачьи, и ту обрeте их множество: овых пьющих, а иных играющих»… Он в удивлении воззрился на ратников, равнодушно развлекающихся, тогда как их товарищи жизни кладут на другом берегу реки. Авраамий Палицын обратился к казакам с суровым поучением. Те, как он говорит, «…выидошя из станов своих и повелeшя звонити и кличюще ясаком [возгла́сом]: „Сергиев, Сергиев“! И поидоша вси на бой»{21}.
В Троице-Сергиевой обители сохранилась память о том, как келарь Авраамий, отлично знавший нравы казаков, не стал в критический момент ограничиваться духовными словесами, а использовал более действенный для них аргумент. Понимая, сколь важно собрать все силы в кулак, он, обратившись сначала к доброму слову Божию, затем обещал куражливым казакам казну Троице-Сергиевой обители.
Может, некоторые из ушедших с поля боя в таборы, послушав духовные наставления, устыдились своего малодушия. Кого-то, вероятно, пробрала простая русская совесть. Как же так — оставить товарищей своих, бросить их перед лицом беспощадного неприятеля! Ведь худо же, не по-людски… Ну а прочие, думается, не от укоров совести и не от духовных словес поворотили коней, а заслышав, какая плата им обещана.
Так или иначе, Авраамий Палицын сделал свое дело. Казачья конница вернулась в Замоскворечье и сцепилась с Ходкевичем. Вместе с ней и сам Трубецкой вновь явился на битву.
Приход этой новой силы поставил гетмана в крайне тяжелое положение. Его постепенно выдавливали с позиции у Екатерининского храма.
Ходкевич еще огрызался. Несколько часов длилась перестрелка и жестокая рубка. Но для польского полководца чем дальше, тем больше нарастала опасность совершенно утратить контроль за ходом дела. Его ратники уже изнемогли и
