- Я тебя выжидал, - сказал он, весь встревоженный.
Настя растерялась. Какую дорогу ни выбирать, было все равно.
- Слушай, Степан!
- Говори.
- Я ведь тебе лиха никакого не сделала?
- Иссушила ты меня. Вот что ты мне сделала. Разума я по тебе решился.
- Нет, ты вот что скажи: ты за что хочешь быть моим ворогом?
- Убей меня бог на сем месте! - крестясь, проговорил Степан.
- Ты ведь знаешь мою жизнь. И без того она немила мне: на свет бы я не смотрела, а ты еще меня ославить хочешь.
- Кто тебя хочет ославить? - сумрачно ответил Степан.
- Чего ты за мной гоняешься? Чего не даешь мне проходу?
- Люблю тебя.
- Ах ты господи! - воскликнула Настя, всплеснув руками, и пошла рубежом.
Степан пошел за нею.
- Отойди, Степан! - сказала Настя, сделав несколько шагов, и остановилась. Степан стоял молча.
- Отойди, прошу тебя в честь! - повторила Настя.
- Не гони. Мне только и радости, что посмотреть на тебя.
- Ну ведь ты ж видел меня нынче.
- При людях. Я хочу без людей тебя видеть.
- Мать царица небесная! Вот напасть-то на мою головушку бедную, проговорила Настя, вздохнув, и, пожав плечами, пошла опять своей дорогой.
А Степан идет за нею молчаливый и убитый.
Настя прошла шагов сотню и опять остановилась и засмеялась.
- Не смейся! - сказал Степан.
- Да какой смех! Горе мое над тобою смеется. Чего ты, как тень сухая, за мной тащишься?
- Жить я без тебя не могу.
- Ведь жил же до сих пор.
- А теперь не могу. Я убью тебя, - сказал Степан, бросив на землю косу с крюком и свиту.
- Да убей. Хоть сейчас убей. Мне что моя жизнь! Только ты ж за меня пострадаешь.
- Я и себя убью, - мрачно проговорил Степан.
- А дети?
- Все равно я и так-то им не отец. Жизнь моя вся в тебе. Я порешил, что я с собою сделаю.
- Что?
- Удавлюсь, вот что!
- О, дурак, дурак! - сказала Настя, покачав головою, с ласковым укором.
- Сядь, - произнес Степан.
- Все равно и так.
- Сядь. Неш от этого что сделается? - умолял Степан с сильным дрожанием в голосе.
Насте стало жаль Степана. Она села на заросший буйной травой рубеж, а Степан сел подле нее и, уставив в колени локти, подпер голову руками. Они долго молчали. Степан заплакал.
- Перестань, - сказала Настя и взяла его за руку.
- Что мне жить без тебя, - проговорил Степан сквозь слезы.
- Перестань плакать! - повторила Настя. - Ты мужик, слезы - бабье дело; тебе стыдно.
- Э! толкуй! - отвечал с нетерпением Степан.
- Все, может, пройдет.
- Как же оно пройдет? Хорошо тебе, не любя, учить, а кабы ты в мое сердце заглянула. Настя вздохнула.
- Ты вот что, Степан! Ты не попрекай меня этим, сердцем-то. Сердце ничье не видно... Что ты все о себе говоришь, а я молчу, ты с этого и берешь?
Степан поднял голову и стал слушать.
- Глупый ты, - продолжала Настя. - Я не из тех, не из храбрых, не из бойких. Хочешь знать, я греха таить не стану. Я сама тебя люблю; может, еще больше твоего. Степан обнял Настю: она его не отталкивала.
- Да что из ней, из любви-то нашей, выйдет?
- Горе! Поверь, горе.
- Пускай и горе.
Настя положила свою руку на плечо Степана и, шевеля его русыми кудрями, сказала:
- Нет, ты слушай. Мне горе все равно. Я горя не боюсь. А ты теперь хоть кой-как да живешь. Ты мужик, твоя доля все легче моей. А как мы с тобой свяжемся, тогда-то что будет?
- Что ты захочешь.
- Право, ты глупый! Что ж тут хотеть-то? Не захочу ж я разлучить жену с мужем или отца с детьми. Чего захотеть-то?
Степан молчал.
- А в полюбовницы, как иные прочие, я, Степан, не пойду. У меня коли любовь, так на всю мою жисть одна любовь будет.
- Я тебе отцом, матерью в гробу клянусь.
- О-о, дурак! Не тронь их.
- Как ты захочешь, так все и будет. Горя я с тобой никакого не побоюсь. Хочешь уйдем, хочешь тут будем жить. Мне все равно, все; лишь бы ты меня любила.
- Чтоб не жалеть, Степан...
- Неш ты станешь жалеть.
- Я тебе сказала, и что сказала, того не ворочаю назад.
- А мне хоть умереть возле тебя, так ту ж пору рад.
Степан потянул к себе Настю. Настя вздрогнула под горячим поцелуем. Она хотела еще что-то говорить, но ее одолела слабость. Лихорадка какая-то, и истома в теле, и звон в ушах. Хотела она проговорить хоть только: "Не целуй меня так крепко; дай отдохнуть!", хотела сказать: "Пусти хоть на минуточку!..", а ничего не сказала...
- Пора ко дворам, Настя, - сказал Степан, увидя забелевшуюся на небе полоску зари.
Настя лежала в траве, закрыв лицо рукавом, и ничего не отвечала. Степан повторил свои слова. Настя вздрогнула, поспешно поднялась и стала, отвернувшись от Степана.
- Пойдем, - сказал Степан, - а то ребята из ночного поедут, увидят нас.
- Ах, Степа! Что только мы наделали? - обернувшись к нему, проговорила Настя. Лицо ее выражало ужас, любовь и страдание.
- Ничего, - отвечал совершенно счастливый Степан.
- Да, как же, ничего! - проговорила с нежным упреком Настя, и на устах ее мелькнула улыбка, а на лице выступила краска стыда.
Они шли молча до самого Прокудинского задворка.
- Степан! - крикнула Настя, когда они уже простились и Степан, оставив ее, шибко пошел к своему двору.
Степан оглянулся. Настя стояла на том же месте, на котором он ее оставил.
- Поди-ка сюда! - поманула его Настя. Он подошел.
- Желанный ты мой! - проговорила Настасья, поглядев ему в глаза, обняла его за шею, крепко поцеловала и побежала к своим воротам.
Обед у Прокудиных в этот день был прескверный. Настя щи пересолила так, что их в рот нельзя было взять, а кашу засыпала такую густую, что она ушла из горшка в печке. Свекровь не столько жалела крупы или того, что жницы будут без каши, сколько злилась за допущение Настею злого предзнаменования: "Каша ушла из горшка, это хуже всего, - говорила она. - Это уж непременно кто-нибудь уйдет из дому". Бабы попробовали щей и выплюнули. "Чтой-то ты, Настасья, словно с кем полюбилась!" - сказали они, смеясь над стряпухой. У нас есть поверье, что влюбленная женщина всегда пересолит кушанье, которое готовит.
Степан перед полдниками пришел на Прокудинский загон попросить квасу. Настя, увидя его, вспыхнула и резала такие жмени ржи, что два раза чуть не переломила серп. А Степан никак не мог найти кувшина с квасом под тем крестцом, на который ему указали бабы.
- Да что тебе, высветило, что ли? - смеясь, спрашивала Домна.
- Что высветило! Нет тут квасу, - отвечал Степан, сунувший кувшин между снопами.
Домна подошла и, удостоверившись, что кувшина действительно нет, крикнула:
- Настасья, где квас?
- Да там смотрите, - отвечала, не оборачиваясь, Настя.
- Поди сама отыщи. Нет его здесь, - проговорила Домна и стала на свою постать.
Насте нечего было делать. Она положила серп и пошла к крестцу, у которого стоял Степан.
- Ночуй нонче вон под тем крайним крестцом, - тихо проговорил Степан, когда к нему подошла раскрасневшаяся Настя.
- Где квас дел? - спросила Настя.
- Ты слышишь, что я тебя прошу-то?
- Люди смотрят.
- Да говори, что ль?
- Пей да уходи скорей.
- Будешь там?
Степан достал кувшин и стал из него пить, а Настя пошла к постати.
- Настя? - вопросительно кликнул вслед Степан.
- Ну, - отвечала, оборотясь к нему, Настя, с улыбкой, в которой выражалось: "Нечего допытываться, - разумеется, буду".
Степан нашел Настю и, уходя от нее утром, знал, как нужно браться за ворота Прокудинского задворка, чтобы они отворялись без скрипа.
VI
Кончились полевые работы, наступала осень с дождями, грязью, холодными ветрами и утренними заморозками. Народ работал возле домов: молотили, крыли крыши, чинили плетни. Ребята, способные владеть топором, собирались на Украину. Домнин муж тоже собирался. Прокудин отпускал старшего сына с тем, чтобы он непременно выслал вместо себя на весну домой Гришку. Бабы по утрам молотили с мужиками, а потом пряли. Степан редкую ночь не проводил на Прокудинском задворке; его и собаки Прокудинские знали; но в семье никто не замечал его связи с Настею. Как-то филиповками, утром, зашла к Насте в пуньку Варвара попросить гребня намычки чесать, поговорила и ушла. Вечером в этот день Настя сидела со всеми и пряла. Был общий разговор, в котором Настя, по своему обыкновению, принимала самое незначительное участие. Но вдруг, ни с того ни с сего, она охнула, уронила нитку и, сложив на груди руки, прислонилась к стенке. Взглянули на нее, а она - красная, как сукно алое, и смотрит быстро, словно как испугалась, и весело ей.
- Что тебе? - спрашивают ее.
- Ничего, - говорит.
- Как ничего! Чего ты вскрикнула?
- Так что-то, - говорит, а сама улыбается.
Встала Настя, напилась водицы и опять села за пряжу.
Никто на это более не обращал внимания.
- Ох, Степа, - говорила ночью Настя, гладя русые кудри своего любовника. - Не знаешь ты ничего.
- А что знать-то, касатка?
- Дела большие на нас заходят.
- Аль горе какое?
- Горе не горе, а...
- Да говори толком.
