Когда первый шквал эмоций улёгся, попросили Татьяну рассказать о будапештской выставке. Она – единственная удачливая в браке из всех присутствующих женщин, была, как всегда скромна и чуть сдержана в слове. Блестящая в жизни, как Лялькино лицо после дорогих масок, сочная и самодостаточная Татьяна никогда не напрягалась, любила себя, была ровна со всеми и даже чуть величественна. Её манеру поведения непосвящённый принял бы за надменность, но надменности в ней не было. Выразительной, видной, пару делала именно она, блондинка с лёгкой проседью, подчёркнутой скромностью в одежде, которая выгодно оттеняла её женственность. Всё, что ни делала Татьяна, шло ей удивительно, подчёркивало цельность натуры и её красоту. Она могла просто ковырять вилкой минтай с гречневой кашей на гарнир, но делала это так пронзительно красиво, что простота её движений запечатлевалась в памяти, воспринималась как ритуал, знак, даже концепция. Десятки мужчин становились её поклонниками, готовы были отдать за наслаждение созерцать её ковыряние гречневого минтая свою свободу. Напрасно. Она была давно занята. Отдаляться, уходить в тень они не спешили. Рядом с женщиной, родившейся под знаком тельца, символизирующим домашний очаг, семейную гармонию и даже идиллию, мужчины чувствовали себя созидателями, творцами. Татьяна не тратилась на слова. Любой диалог был для неё утомительным. Она больше улыбалась, отвечала односложно, но делала это мило, без пренебрежения. Поклонникам же казалось, что она им внемлет. Татьяна пропускала их безумные пьяные и трезвые речи через волну своей всеобъемлющей, живительной женственности, и не проникалась ими. Для неё это были просто слова. Смысл их был ей неинтересен. «Да, нет» – отвечала она, и было достаточно, чтобы они почувствовали к ней чрезмерную благодарность и расположение. Она никогда не носила коротких юбок, не обнажала плечи, не красила ярко губы, не произносила фривольных или умных, феминистских текстов, её образ был лишён всякой активности. Зачем? Не стоит выходить за пределы жанра, дурной тон.
Муж буквально обожал её, благодарно взвалив на плечи львиную долю домашней, неблагодарной работы. Ольга подозревала, что в молодости страсти не обошли её стороной, но тельца победил телец. Татьяна дров не наломала. Интересы семьи стояли преградой на пути к необдуманным, не взвешенным поступкам. В творчестве не до сказанное, не сбывшееся, легло на полотно свободно и открыто. Дух захватывало от её томных, свободно парящих над мирской суетой женщин, сексуальных и вместе с тем целомудренных. Её творческая эротичность не была на грани фола, свобода и раскованность просты и органичны, линия четка и выразительна, как её манера одеваться и вести себя на людях. Ничего лишнего и предельно откровенно. Её женщины на полотнах были гиперсексуальны естественно, не коробили глаз. Словом, каждая из зрителей могла узнать в Татьяниных героинях себя. Не Ольге, а Татьяне, по праву принадлежала сегодняшняя корона и носила б она её скромно и величественно. В дурном сне невозможно представить, что корона у неё сбивается, как сейчас у Ольги, на бок. Ляльчику из-за этого приходится без конца вскакивать, оббегать стол, крепить на макушке символ власти. А хвост? Разве посмел бы он нагло торчать из-за пазухи, будоражить фантазию окружающих мужчин и вызывать вопросы у любопытных официантов?
Уже поклевали семечки, обезоружили сосиску, съев мандаринки, исчезла со стола даже морковь. Веселье чуть притомилось, как бы пошло на спад, но тут появились новенькие: Иван и Лоци. Мужчины компанию взбодрили. Ольга поправила злополучный хвост, прижившийся у неё за пазухой, и уже собралась было впустить в себя вдохновение. Компания знала этот её блеск в глазах, вздыбленные брови и напряжённую позу. Сейчас она выдаст море искромётных историй, шуток и всякой чехарды, но Ольга вдруг задумалась и с дистанции сошла. Фальстарт. То ли от выпитого пива, то ли от ещё по каким-то причинам, навалилось, совсем не вовремя воспоминание о серых буднях, тяжести в желудке и душе, хандре, отягощённой низким зимним небом.
За Ольгой прочно укрепилась репутация «крутой бизнесменки». В девяностые она держала несколько ларьков и вела суетливую жизнь палаточной хозяйки. Зима вносила в торговлю свои коррективы: мороз, снег, а иногда слякоть, палаточников гноили и расслабляли. От холода и ветра мёрзло, ломило всё тело, алкоголь не грел душу и даже не хмелил. Ольга таскала на себе ящики с замороженной рыбой, окорочками и цитрусовыми. Только этой зимой она продала тонну селёдки, приготовленной на третьем этаже маленькой квартирки. От экологической катастрофы местного масштаба спасал балкон, где разделанная рыба выстаивала свой срок в белых пластмассовых бочках. Она, торгашка, выставленная на уличную панель из прохладного кабинета до перестроечного периода, с новой ролью сжилась, но не органично. Об иной, спокойной жизни мечталось всегда. Летом она задыхалась от уличной пыли и зноя, перетаскивала из ларька в холодильник тысячи пивных бутылок, боролась с подтаявшим мороженым, грязью и антисанитарией. Зимой всплывала селёдка, как вариант, обеспечивающий безбедное существование. Тихо и молча, не подпуская к горлу комок, Ольга поздними вечерами поднимала на третий этаж двадцатикилограммовые ящики с рыбой, ночами до мозолей рубила им головы и поливала ропой. Запах разделанной рыбы впитывался в кожу, и ночами она просыпалась от чувства омерзения к себе и селёдке.
Они, её друзья, не изменили своей профессии. Нельзя сказать, что период растерянности, носивший лёгкое название: «время перемен», не сбил их с катушек, но они перетерпели и сейчас на плаву, а она, как была торгашкой, так ею и останется ею до самой гробовой доски.
Ольгу то ли от грустных мыслей, то ли от вида вновь прибывших, вдруг понесло. Она сняла с головы корону, потащила за рукав Назара, требуя танцев и веселья. В «Кактусе» танцевать было не принято, да и негде. Контингент тоже был не случайный. Здесь, в основном, собиралась продвинутая молодёжь, цедила пиво, слушала музыку и скучала. Сегодня ожидался чей-то концерт, в зале негде было яблоку упасть, молодёжь нетерпеливо гудела, ждала музыкантов. С Татьяной вежливо поздоровались, признали, её ученики из колледжа. Зная Ольгину неуёмность, она вдруг почувствовала стыд, предшествующий событию, забилась в угол и идти в пляс наотрез отказалась, хотя частенько они танцевали вдвоём, но своеобразно, каждая сама по себе. Они разувались, гасили верхний свет и принимались раскачиваться, как сомнамбулы в такт музыке. Причём Татьяна изредко за Ольгой подглядывала и пробовала подругу копировать. Ольга смеялась и командовала: «Расслабься и слушай только себя». Эти танцы, напоминающие языческие оргии у жертвенных костров, ещё несколько лет назад могли продолжаться часами. Бывало, к ним присоединялись, но непосвящённые чувствовали себя лишними между этими двумя не то жрицами, не то сильно подвыпившими женщинами, быстро ретировались, возвращаясь к более привычным и понятным делам: продолжали пить и пустословить. Достойных партнёров, чувственных и темпераментных, просто невозможно было сыскать. К Ольгиным диким танцам в их компании все давно привыкли и не обращали внимания. Но тут, в «Кактусе»? Ольга рвалась на середину зала и никакие уговоры на неё не действовали. Назар – не то жертва, не то укротитель инфернальных дам, наконец, уступил. К Ольгиным штучкам, как впрочем, к прихотям других женщин, он был равнодушен, но капризы подруг его жены – святое, неписаный закон. К ним присоединилась специалист по английским и немецким языкам, Наташа. Поднялся Лоци, невысокого роста мужчина с буйной, чёрной шевелюрой и густой, окладистой бородой. С Назаром они были похожи телосложением, оба крепкие, коренастые, оба обуты в армейские, высокие на шнуровках ботинки. «Ничего группка подобралась, живописная» – ещё успела ехидно отметить подвыпившая Ольга, но музыка, её влекущие, шальные ритмы, зародившуюся иронию растворили. Она остановилась, подождала пока вся эта громыхающая, ещё чужая мелодия заполните до краёв, разольётся по телу, найдёт в её дремлющем, уставшем естестве отклик и выплеснется наружу. И вот что-то в ней, наконец, откликнулось, щёлкнуло, ожило и началось. Она подождала секунду, ещё прислушалась, потом сняла жакет, осталась в платье сверху и до голеней плотно застёгнутом на пуговицы, простой классический покрой. Потом резким движением распахнула подол, освобождая ноги от коленей и выше, вырванные с мясом пуговицы покатились по покрытию, закрыла глаза, слегка согнулась, чуть раздвинув локти, подняла край подола, и началось.
В прериях жгло нещадное солнце, испуганное стадо тучных бизонов пронеслось на водопой, поднимая пыль и топча выжженную мёртвую траву. Появилось ошалевшее стадо жирафов. Напряжённое пространство разорвали мустанги. Их грациозные тела двигались плавно и ритмично, гривы развевались, как боевые знамёна, потные, лоснящиеся крупы блестели на солнце. Животные двигались плавно и ритмично. Скрылись из виду. Осталось солнце, прерии и полуобнажённая гибкая женщина, бьющая в там-тамы. Она била в барабан, мелодии сопровождались неразборчивыми словами, скорее это был просто набор звуков, междометий, несвязного бормотанья, гортанных хрипов, всхлипываний. Тело её двигалось в такт словам, глухим, частым звукам барабана. Она била и била без устали. Звуки разносил ветер прерий, терялся, растворялся в воздухе. Мелодия закончилась. Всё закончилось. Прерии погасли, отступили.
