– У меня нет денег. Мне нужно где-то жить.
– У меня тебе жить нельзя. Я уже старик, Ева. И ничем помочь тебе не могу.
Ева сидела, опершись локтями о пластиковую крышку стола. Она выкрасила свои густые короткие волосы в светлый тон. Корни волос остались черными. Она что-то невнятно пробормотала по-испански. Сигарету она докурила до самого фильтра.
(Боатти сказал: «За так просто никто не трахается. Женщина всегда знает, когда ты ее хочешь а всегда что-нибудь попросит за это взамен. Она разводит но и а ты раскрываешь свою чековую книжку. Или еще хуже; раскрываешь перед ней двери своего дома, свою душу, свою жизнь»).
Тротти сел напротив нее и положил руки на пластиковую поверхность стола.
Из-за будильника, стоявшего на холодильнике, высовывался листок приходских новостей восьмимесячной давности, забытый здесь Пьоппи. Будильник тихо тикал.
– Дай мне сигарету, у меня все кончились.
– Я не курю.
– Господи!
Тротти порылся в ящике буфета. Нашел старую пачку «Бенсона», которую в прошлое Рождество забыл у него Нандо. В пачке лежали три сигареты.
– Тебе нельзя здесь оставаться, Ева. – Тротти протянул ей высохшую сигарету.
– А что мне делать?
– Я тебе помочь больше не смогу.
– Если я вернусь в Уругвай, они меня отыщут.
– А здесь, думаешь, они тебя не отыщут?
Она кивнула.
– Ты мне нужен. – Она засопела. Жалела себя. Тротти знал, что вот-вот польются слезы. – Они будут меня искать. Они уже меня ищут. Они захотят вернуть свои деньги.
Тротти покачал головой.
– Я уже пытался тебе помочь. Тебе не нужно было сюда приезжать, Ева.
– Что еще мне не нужно было делать?
– Я достал тебе паспорт. Купил билет. Ты могла бы вернуться к сыну. Ты говорила, что сможешь устроиться на работу.
– В Уругвае? – Ева помотала головой.
– Ты могла бы вернуться. И устроиться на работу, чтобы быть рядом со своим сынишкой.
– Ему неплохо и с бабкой. – Она снова замотала головой. О незажженной сигарете во рту она, казалось, совсем забыла. – В Италии никто не относился ко мне лучше чем ты, Пьеро Тротти.
Тротти почувствовал, что начинает злиться.
– Почему ты не села на самолет в Уругвай?
– Не оставляй меня сейчас.
Тротти разозлился, потому что понял, что попал в ловушку.
– Ты единственный, кто отдавал, не требуя ничего взамен. – Она взглянула на него покрасневшими глазами. В толстых губах дрожала нераскуренная сигарета. Лицо отекло, на коже остались следы от подушки.
– Я не смогу тебе больше помочь.
Ева Беатрикс Камарго Мендес, 28 лет, родом из департамента Серро-Ларго, Уругвай, мать и проститутка, зарыдала.
Не сказав больше ни слова, она встала и оправила на себе ночную рубашку Агнезе. Оправила ночную рубашку на своем молодом, гибком, темном теле. Она вышла из кухни, тыльной стороной ладони утирая слезы.
Комиссар Тротти – в скором времени дедушка – негодовал.
Спокойствие духа?
Транквилизаторы
8 августа, среда
Располневший со времени женитьбы Мазерати окинул Тротти быстрым небрежным взглядом и исчез за дверьми отремонтированной лаборатории с пластмассовой чашкой кофе в руке.
Тротти вызвал лифт.
Войдя в кабину, где постоянно пахло застоявшимся сигаретным дымом, а на алюминиевых панелях был выгравирован серп и молот, Тротти нажал на кнопку третьего этажа. Лифт медленно пополз вверх. После ремонта в кабину лифта из встроенного в потолке громкоговорителя непрерывно лились приглушенные звуки свирели.
Блондинка на третьем этаже – Тротти так и не понял, эта же или какая другая женщина сидела здесь накануне, – одарила его радостным «buongiorno» и улыбкой, блеснувшей ярко-красной губной помадой. Не взглянув на женщину, Тротти пробормотал что-то в ответ и направился по коридору к своему кабинету.
Тротти занимал теперь новый, менее просторный кабинет с видом во двор и на выложенную серой галькой стену. Тротти перевели сюда, в самый конец коридора, от греха подальше после ремонта квестуры. Поскольку его дверь была последней, заходили к нему редко, но когда заходили – заходили по делу.
Persona non grata.
Никто даже не подумал заменить ему телефонный аппарат – или хотя бы его почистить.
– Соедините меня с директором санатория «Каза Патрициа» в Гарласко.
Ему поставили новый стол. На нем не было ни выжженных сигаретами пятен, ни нацарапанных надписей. За исключением телефона, фотографии Пьоппи ребенком и пары пустых пакетиков из-под леденцов, прилипших за неделю к поверхности стола из искусственного тикового дерева, ничего на нем не было.
(Уборщицы вообще редко отваживались заходить в кабинет Тротти).
Тротти сел, не отрывая телефонной трубки от уха. Все тот же телефонный аппарат с массивным диском набора почти во всю грязно-зеленую переднюю пластмассовую панель и с древней наклейкой, рекламирующей велосипеды марки «Колумбус».
(Телефонные аппараты распределялись в квестуре в соответствии со статусом сотрудников. У тех, кто принадлежал к высшим сферам, были радиотелефоны и факсы. Чины помельче получали аппараты с кнопочным номеронабирателем и автоответчиком.
Тротти должен был связываться с абонентом через телефонистку.
Зато кресло было новым. Конструкция из черных металлических трубок, с которой уже начинала отлетать краска и которая не отличалась ни удобством, ни особой эстетичностью.
Тротти до сих пор с ностальгией вспоминал кресла, обтянутые грязной парусиной. Как и все остальное, к чему он привык и что успел полюбить, кресла эти после ремонта квестуры куда-то исчезли. Как и Джино и его собака Принцесса).
Опять знойный день. Не было еще и половины десятого. За окном ворковали голуби.
– Соединяю, комиссар.
– Алло!
– Слушаю!
– Синьор Карнечине?
Голос в трубке звучал подозрительно:
– Говорит доктор Карнечине.
– Это комиссар Тротти.
– А! – Мгновенное колебание, и голос в трубке зазвучал приглушенно, словно микрофон прикрыли ладонью. – Надеюсь, у вас все в порядке, комиссар?
– Не хуже, чем всегда. Скажите, Карнечине, ведь вы ей даете лекарства?
– Кому?
Тротти даже не пытался скрыть раздражение.
– Что вы даете Марии-Кристине Беллони? Вы сказали, что ей разрешают работать в Гарласко. В городе.
– Все верно.
– Мне кажется, вы держите ее на каком-то транквилизаторе.
– Транквилизаторе? – Карнечине произнес это слово так, будто слышал его впервые.
– Что она принимает?
Долгое молчание. Тротти посмотрел в окно, не сосредоточивая взгляда на стоявшей напротив галечной стене.
– Карнечине, Беллони принимает нейролептики?
– У нее здесь есть свой врач, комиссар. Я не слишком часто вхожу в прямой контакт с паци… с нашими гостями. Мне нужно поговорить с доктором Ривистой.
– Поговорите сейчас же.
– Боюсь, это невозможно.
– Поговорите сейчас же, Карнечине, и сразу же перезвоните мне… через полчаса.
– Комиссар Тротти…
– Через полчаса – если вы не хотите лишиться лицензии. Если не хотите, чтобы еще до ленча к вам заявились финансовая полиция и «Антисофистикацьоне»[25] и прикрыли ваше заведение – Тротти хлопнул трубкой об аппарат.
Почти сразу же телефон замигал красным светом. Тротти, поглощенный развертыванием очередного леденца, снова потянулся к трубке.
– А ты для старика слишком проворен, Тротти.
Тротти усмехнулся:
– Может, я и не так стар, как тебе кажется, Майокки.
– Не заглянешь?
– А что ты мне хочешь предложить?
– Тебе все еще кажется, что между утонувшей Снупи и делом Беллони может быть связь?
– Мне пока не удалось найти младшую сестру. В санатории ее нет, и, может быть, транквилизаторы она не принимала.
– Ты по-прежнему занимаешься делом Беллони, Тротти?
– Начальник квестуры меня отстранил. Я тебе говорил вчера.
Майокки по-юношески хохотнул. Тротти отчетливо представил его на другом конце провода: больше похож на студента, чем на комиссара уголовной полиции, в зубах – потухшая трубка, рука запущена в длинные густые волосы. Досадно, что Майокки собрался разводиться с женой.
– Тротти, я знаю человека, с кем тебе следовало бы повидаться.
– Кто это?
– Лука.
– Какой Лука?
– Тот самый. Парень, которого так любила наша Снупи. Говорят, что у него есть кое-какие фотографии.
– Фотографии этой женщины?
– Тротти, через полчаса я еду с ним в Брони.
Тротти прищелкнул языком.
– Спасибо тебе, Майокки. И я тебе очень признателен. Я ценю сотрудничество. Но сегодня утром мне нужно быть на вскрытии. Думаю, что… – Он поднял голову. – Я тебе перезвоню, Майокки.
Тротти медленно положил грязную телефонную трубку на место. Он встал и улыбнулся с искренностью подопытного с отработанным павловским условным рефлексом.
