— Ты чего трезвонишь, беспокойная душа? — Это она без досады, по-доброму.
— Мне… в редакцию…
— Понятно, что в редакцию. Ну, входи…
В полутемном вестибюле пахло незнакомо, по-особенному. Скорее всего, это был специальный газетный запах — от бумаги и типографской краски.
— А по какому ты делу-то?
Наверно, это была уборщица. Излагать ей мое дело, конечно, не имело смысла.
— Ну… посоветоваться хотел…
— А! — обрадовалась она. — Небось, решил на каникулах стать распространителем, торговать «Ромашкой» на улицах? Чего ж, неплохая работа… Родителей-то спросил?
— Не… я не торговать…
Она почему-то обрадовалась еще больше (жизнерадостная тетенька!):
— Тогда знаю! Наверно стихи сочинил и принес, чтобы напечатали! Оставь, я передам в отдел, там рассмотрят…
— Я не стихи… Посоветоваться хотел. С редактором…
Она огорчилась:
— Редактора нет. Подписал газету и уехал в типографию. А остальные по домам разошлись, до понедельника. Завтра и послезавтра выходные…
Тьфу ты! Куда же мне теперь…
— Приходи в понедельник, Федор Федорыч, редактор наш будет с самого утра…
— Ладно… — вздохнул я. И подумал: «Как-нибудь прокантуюсь тут трое суток…» Отказываться от своего плана с газетой я ни за что не хотел. Это была единственная надежда.
Тетушка вдруг взяла меня за лямку комбинезона:
— Не жарко тебе, голубчик, в такой робе? Лето на дворе, время опасное. Взмокнешь на солнце, а потом вмиг прохватит на сквозняке. Мой Вовка до вчерашнего дня парился в этих джинсах окаянных да в кофте адидасовской, а сегодня с утра горлом сипит…
Не знаю почему, но меня крепко укусила досада. Я дернул плечом.
— У меня другой робы нет, я детдомовский.
— Ох ты батюшка! Прости меня за язык… А только из какого ты детдома-то? У нас в Инске их, домов этих, нету ни одного…
— Я приезжий.
— Вот я и смотрю… А жить-то у тебя есть где?
— Есть, конечно, — жизнерадостным тоном успокоил я заботливую тетеньку (было неловко за недавнюю грубость). — Все в порядке, вы не волнуйтесь.
Я не врал. Вспомнил, как меня приглашала на ночлег буфетчица на пристани. Наверно, и правда можно там пристроиться… Хотя нет! Мерцалов, когда вернется (а ведь вернется, гад!) начнет искать меня прежде всего на пристани и на вокзале. А попадаться ему я сейчас никак не хотел. По крайней мере, пока не поговорю с редактором… Мои надежды теперь уводили меня далеко. Может, газета поднимет шум: вот, мол, издеваются над мальчишкой, пытают неизвестно о чем, укол опасный для жизни вкатали. Какое имеют право?! И вдруг какая-нибудь комиссия по охране детства вмешается, отберут ампулу у Мерцалова, а меня выпустят из спецшколы! Ведь попал-то я в нее даже без всякого суда. За что? Подумаешь, стрельбу открыл! Те, кто меня ловил, были без погон, я мог принять их за бандитов, значит, имел право на защиту. И не по ним же я стрелял, а в сторону…
Я думал про это, когда ушел из редакции и шагал куда глаза глядят. Нет, на пристань не пойду. Пересплю три ночи где-нибудь под мостом, на трубах теплотрассы. Или в пустых ящиках на какой-нибудь свалке. Не пропаду. Город хороший, добрый, и ментухаев совсем не видать…
Заросший густыми кленами переулок (так и назывался — «Кленовый») вывел меня на Оборонную улицу, а та — к полуразваленной каменной стене. С двух сторон поднимались круглые башни с черными окнами-щелями. Ух ты, какая старина! Прямо как в кино про всяких там рыцарей! Вот полазить бы здесь: вдруг отыщется какой-нибудь клад…
Но сейчас ползать по развалинам не было настроения. Солнце пекло все старательней. Редакционная тетушка оказалась права: я начал страдать от жары. Искупаться бы… И мне повезло (словно кто-то опять повел меня по этому городу за руку). Я свернул на улицу 1-ю Раздельную, и она привела меня на высоченный берег.
Подо мной громоздились похожие на заросшие горные склоны откосы, под ними блестела большая река, а у воды желтела песчаная полоса. Я увидел в травяных джунглях тропинку и стал вприпрыжку спускаться к песку. Навстречу полетел влажный воздух. Чертополох и бурьян шумно хлестали по штанинам.
Внизу, на песке, было пусто. Валялись кое-где автомобильные шины. Неподалеку подымался штабель бревен, от него пахло сырой сосновой корой.
Хорошо, что никого нет. Не увидят, что пловец я совсем фиговый (а где мне было учиться-то?).
Я с удовольствием скинул комбинезон, рубаху, майку. Лучи облизали меня горячими языкам. А речной воздух — прохладными. Я обнял себя за плечи, пошел к воде. Понятно было, что вода еще холодная — лето лишь начиналось. Ну, ничего. Скомандую себе «Раз-два-три!», сожму зубы и бултыхнусь. Сразу все солнечное обжигание слетит с меня, как шелуха… Я осторожненько ступил в воду… Нет, она оказалась не холодная. Не поверив, я зашел по щиколотку (дно было твердое, ровное). Да, вполне терпимо… Зашел по колено… Еще дальше (намокли трусы). Стало наконец зябко. Но ведь так бывает и в середине лета, если с непривычки. Главное — не топтаться, не дрожать, как боязливый цуцик. Набрать воздуха, зажмуриться — и вперед!.. «А-а-а! Ой-ёй-ёй!» Вода наконец обожгла холодом. В первый миг. Но я этот миг преодолел! Запрыгал, забултыхался, несколькими взмахами сплавал от берега и обратно. Встал по грудь в воде, попрыгал еще. И снова сплавал туда-сюда. Холод отступил, стало так здорово! Весело! Я побегал, поплюхался, побарахтался, как сбежавший на свободу дошколенок (все равно ведь никто не видит!). Потом пошел на сушу. Думал, как здорово шлепнуться на горячий песок, подгрести его под грудь…
Когда воды стало опять по колено, я помотал головой, чтобы вылетели из ушей капли, стряхнул с ресниц солнечные брызги. Постоял, поморгал. И увидел на берегу девчонку.
Девочку…
Она сидела на шине, шагах в десяти от моих разбросанных на песке шмоток. Натянула на коленки край бело-синего клетчатого платьица. И смотрела на реку, на пробегающий катерок. Не на меня. Но я сразу почувствовал, что она меня видит.
Я и так продрог, а тут меня тряхнуло дополнительным ознобом. Сразу вспомнил, какое у меня тощее, белое, без «героической» мускулатуры тело. Хорошо хоть, что трусики нормальные: аккуратные такие, синие, с белым якорьком у пояса. Годились и для купанья и чтобы просто так носить. Их нам в апреле выдали вместо казенных, «семейных», когда однажды повели в городской бассейн. А потом забыли отобрать (дисциплина дисциплиной, а бестолковости в спецшколе тоже хватало — к нашей радости). Но сам-то я — глиста глистой.
А ведь надо было выходить. Не плюхаться же обратно в воду — и глупо, и дрожь пробирает все сильнее. И я пошел на песок (куда деваться-то). Бухнулся животом рядом со штанами. Наверно случайно так получилось, что я упал головой в ее сторону… в девочкину… Закрыл глаза, а потом не утерпел, глянул сквозь ресницы.
Она теперь, уже не скрывая этого, смотрела прямо на меня. Потом встала, пересела на шину, которая лежала поближе. Опять натянула на коленки подол…
Ну… девочка как девочка (я не мог почему-то думать «девчонка»). Обыкновенная. Наверно, моего возраста. С короткими волосами, про которые говорят «льняные». С носом-клювиком, острым подбородком, с бирюзовыми шариками на мочках. И глаза, кажется, такие же (я опять вспомнил ребятишек у пристани). Эти глаза она теперь не отводила от меня. Но взгляд был без лишнего любопытства. Ничуть не нахальный, а… ну, с капелькой беспокойства, что ли.
Так она смотрел с полминуты, а потом сказала:
— Здравствуй.
Я от неловкости уткнулся подбородком в песок и пробормотал:
— Здравствуй… — Больше ничего не оставалось. И зажмурился снова. И опять услышал ее негромкий голос:
— Ты, не здешний, да?
Пришлось открыть глаза. Я не хотел говорить сердито, но получилось именно так:
— С чего ты взяла?
Она не обиделась на мой тон. Объяснила спокойно:
— Здешние ребята не купаются в одиночку.
Я приподнялся на локтях.
— Почему?
— Ну… не принято. Мало ли что может случиться. Тем более, когда разлив…
Я не видел разлива. Река была, конечно, не маленькая, однако песчаные отмели лежали широко, вода их не покрывала. Но не спорить же… Я спросил:
— А кто запрещает купаться, если один?
Она чуть улыбнулась. Наверно моей непонятливости:
— Никто не запрещает. Просто… ну, обычай такой. Не оставлять одного…
Я подумал, что это ведь хороший обычай. И проговорил, как бы извиняясь:
— Я не знал.
Девочка понимающе кивнула:
— Ну, ничего… — И вдруг сказала: — Теперь-то ты не один, купайся сколько хочешь.
— И ты меня спасешь, если, что?.. — Я спросил это без подковырки, просто не сдержал удивления. Она опять кивнула:
— Я хорошо плаваю.
— А я никудышно… — вырвалось у меня. Да нет, не вырвалось, а просто высказалось. Грустновато и честно. И я ничуть не застеснялся такого признания. И сам удивился этому.
