– Наверное, он имел в виду психологические пытки. – Безжалостное утреннее солнце высветило морщины у Мока на лице. – Сломать Вошедта несложно.
– Вы так полагаете?
– Уверен. Достаточно было одного-единственного медицинского термина, чтобы он согласился на сотрудничество. Наверное, чуть не обмочился со страху.
– И что это был за термин?
– «Туберкулез кожи после укуса бациллоносителем», – отчеканил Мок и побледнел.
Смолор знал почему. Ведь по «делу четырех матросов» Мок допрашивал еще одного человека.
А значит, обрек его на смерть.
Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, половина восьмого утра
В одном из домов на Ройшерштрассе, в последнем из многочисленных внутренних дворов, помещалась фабрика сигар «Тимман и K°». Работала она на всех парах до поздней ночи, воняла, грохотала станками, не давала уснуть жителям флигелей, следствием чего были нескончаемые жалобы, протесты и даже демонстрации, сопровождавшиеся попытками блокады предприятия. Хозяева доходных домов сумели уломать дирекцию фабрики, чтобы работа начиналась на час позже, а заканчивалась на час раньше. Хильдегарда Вильк, с ее двадцатилетним стажем работы (поступила на фабрику еще при старике Тиммане), никак не могла привыкнуть к новому расписанию, и стук ее сабо эхом отдавался в проходных дворах за несколько минут до семи. Вот и сегодня – как и каждый будний день – пятидесятилетняя фрейлейн Вильк стояла у закрытых дверей прачечной, беседуя с консьержкой, фрау Анной-Марией Цеше. Над их бесконечными разговорами посмеивался, впрочем беззлобно, столяр Зигфрид Францковяк, проживавший на втором этаже. «И как только бабы могут часами рта не закрывать?» – частенько недоумевал столяр. Сегодня с утра Францковяку было не до шуток. Он полночи не спал. Уснешь тут, когда живущая над ним маленькая Шарлотта Фойгтен все время плакала. Плачу ребенка вторил вой собаки. Францковяк несколько раз за ночь поднимался вверх по лестнице и стучал в дверь квартиры. Иоханны, мамы Шарлотты, которая поселилась здесь с дочкой два месяца назад, очевидно, не было дома. Известное дело, по ночам работает. Только всегда находились добрые люди, чтобы заняться ребенком, – нередко жена самого Францковяка. Чужие люди легко успокаивали доверчивую девочку. Часов около четырех утра ребенок, слава богу, уснул. Стало тихо, и Францковяк наконец смежил веки. Но не прошло и нескольких часов, как под окном затарахтели две дамочки и разбудили столяра…
– Нет, вы подумайте, фрау Цеше, в какие времена мы живем. Ребенок спит за ширмой, а мать – с чужим мужиком…
– Жить-то на что-то надо, дорогая фрейлейн Вильк. Вы вон стираете, а она на мужиках зарабатывает.
– Ох уж эти мужики, прямо зверюги, фрау Цеше, им бы только блудить…
– А вам бы все тары-бары! – заорал столяр Францковяк, высунувшись из окна. – Поспать, пустомели, человеку не дадут!
– И этот такой же! – У Хильдегарды Вильк мнение о мужчинах сложилось раз и навсегда. – Видела я, как он к ней ходит! Зверюга просто! Все они такие!
В окне показалась фрау Францковяк:
– А ты не суй нос в чужие дела! За своей задницей следи! Мы оба помогаем бедняжке! Человеком надо быть, не скотиной!
Видимо, крики во дворе разбудили маленькую Шарлотту. Послышался плач, окно распахнулось, и показалась головка девочки. Сквозь рыдания Шарлотта пыталась что-то сказать, но все заглушал вой собаки. Во дворе стали собираться люди. Шарлотта пододвинула к окну стул и встала на сиденье. Личико у нее все было в полосах грязи, ночная рубашка – желтая от мочи.
Со стороны улицы послышался шум автомобиля. Во двор въехал большой «хорьх». Водитель, коренастый брюнет, стиснул грушу клаксона и выскочил из машины. Пронзительный звук снова наполнил двор-колодец – на этот раз сигналил пассажир, рыжеволосый усач. Стихла девочка, стихли люди, стихла даже собака. Был слышен только отчетливый голос фрейлейн Вильк:
– Что я говорила, фрау Цеше? Вот и еще кавалер объявился. Морда-то какая, видать, пьет без просыху…
Раздался треск высаживаемых дверей, посыпалась штукатурка, испуганно заскулила собака. В окне появился коренастый брюнет и подхватил ребенка на руки. Шарлотта смотрела на него с ужасом и отпихивалась непослушными ручками. Но в ее плаче Зигфрид Францковяк, у которого был хороший слух, почувствовал облегчение.
Тут же последовал комментарий фрау Цеше:
– Вот ведь как, дорогая фрейлейн Вильк, ребенок-то сразу и утих. Это – отец малышки, точно. Видите, как они похожи? И слезы у него по харе текут.
– У нее отец на войне погиб, дура баба! – рявкнул столяр Францковяк.
Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, четыре часа дня
Мок проснулся в камере предварительного заключения номер три, помещавшейся непосредственно в здании полицайпрезидиума на Шубрюкке, 49. Голова была тяжелая, по всему телу разлилась усталость. Эберхард прикрыл глаза. Ему вспомнился сон – смутный, нереальный и печальный. Луг, лес, зеленая трава, журчащие ручьи. Еще там была женщина – красивая, рыжеволосая, с нежным взглядом и сухими мягкими ладонями. Тюремный стражник Ахим Бюрак по просьбе Мока заварил ему в кружке мяты. Эберхард отпил глоток и с радостью убедился, что может обойтись и без декокта. Похмелье бесследно улетучилось вместе с утренними треволнениями. Мок ощутил прилив крови к голове, вспомнил, как ему на щеку с головы повешенного Вошедта упала капля крови, в ушах зазвучали слова комиссара Мюльхауса: «Теперь понятно, почему я вас отстраняю? Кого вы еще допрашивали? Кому еще подписали приговор? Кто следующий погибнет в этом городе?» Маленькая девочка сначала пытается Мока отпихнуть, а потом доверчиво прижимается к нему… Дворы-колодцы на Ройшерштрассе, опрос жителей… «Никто ничего не знает, она часто выходила по ночам, но всегда возвращалась, вчера в четыре утра была Дома…» Смолор вырывает у него из рук перепуганную девочку со словами: «Мы его поймаем, с Мюльхаусом или без него, обязательно поймаем. Еще очень рано, у нас весь день впереди…» Дальше перед глазами все расплывается – Смолор заталкивает его в автомобиль: «Вы всю ночь не спали, отдохните, малышкой займется столяр». Кружка мятного отвара и камера номер три…
Мок поднялся с нар, сделал несколько приседаний, подошел к двери и постучал. Старый тюремный стражник Ахим Бюрак отомкнул дверь и произнес с характерным силезским выговором:
– Первый раз вижу полицейского, который спит в камере номер три, хоть и не пьян.
– Некоторым просто негде больше выспаться. – Мок провел рукой по жесткой щетине. – У меня к вам еще просьба, Бюрак… Бритвы не найдется?
Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, шесть вечера
Гостей в «Венгерском короле» было пока что немного. Портьеры были задернуты всего лишь в одном кабинете, и недавно занявшие его дамы – слышались их высокие голоса – все никак не могли поудобнее разместиться. Занавеси колыхались под аккомпанемент странного звона, будто по перилам кабинета кто-то колотил металлическим прутом.
– Зонтики пристраивают, – шепнул Моку Адольф Манцке, молодой кельнер, что помогал вчера перенести в авто бесчувственное тело Рютгарда. Сегодня Мок не заказывал спиртного – что не вызвало у Манцке восторга, – но банкнота в двадцать марок, которой постоянный клиент расплатился за шницель по-венски, не спросив сдачи, поправила кельнеру настроение.
– Как вас зовут, молодой человек? – осведомился Мок и, услышав ответ, продолжил: – Объясните-ка мне вот что. Вчера я попросил вас позвать извозчика, а вы пригнали автомобиль, который обычно развозит тех, кто подшофе. Так?
– Так, – подтвердил Манцке и нагнулся пониже, увидев, как Мок складывает вчетверо еще одну двадцатку.
– Извозчичьи лошади загрязняют тротуар у входа в заведение. Вы ведь так сказали?
– В точности так. – У кельнера уже затекла шея. – Герр… герр… Не знаю вашего имени и титула…
– Называйте меня Периплектоменос. – Моку вспомнился сибарит из комедии Плавта[28] «Хвастливый воин». – Как тогда вы объясните поведение одного кельнера из вашего заведения, которому некая дама велела привести кучера? Он сказал, что немедленно выполнит поручение. А, Манцке?
– Может, он за щедрое вознаграждение вызвался найти извозчика на какой-нибудь дальней улице? – Кельнер глаз не сводил с двадцатки, которую Мок вертел между пальцами. – Да вы лучше сами его спросите…
– Вы правы, Манцке. – Мок сунул деньги кельнеру в жилетный карман. – Но я не помню этого кельнера в лицо… Поможете мне его найти?
Манцке кивнул и исчез в глубине ресторана. Музыканты поклонились публике. Грянули трубы. Фордансерки (одна из них, черноволосая, улыбнулась Моку), не вставая с мест, закачались в такт музыке. Трое немолодых мужчин за столиками у танцпола курили и поедали глазами девушек. Один, расхрабрившись, подошел к черноволосой. Та как бы нехотя поднялась с места, одарив Мока разочарованной гримаской.
