При этом он хватал Лашо то за голову, то за горло, как только мог, за что попало, а тот, откинувшись на спинку, чтобы уклониться от ударов, опрокинул стул и покатился на палубу.
Гюре чуть было не повалился за ним, чтобы снова нанести ему удары, но Донадьё схватил его за плечи:
— Спокойно! Спокойно!
Слышно было тяжёлое дыхание молодого человека, а грузный Лашо в светлом костюме всё ещё лежал на палубе и не вставал на ноги, ожидая, пока не уведут Гюре.
— Господа… — заговорил капитан.
Но он не нашёл других слов, тем более что на палубе стали появляться пассажиры, разбуженные обыском.
— Господа… Прошу вас…
Тощая грудь Гюре поднималась и опускалась в быстром темпе, а Барбарен в ответ на вопросительный взгляд Донадьё отрицательно покачал головой.
В каюте Гюре ничего не нашли.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На следующее утро Донадьё узнал от помощника капитана некоторые подробности. Утром, когда пассажиры проснулись, их ожидал сюрприз: шёл сильный дождь. От этого давно невиданного свежего дождя пассажиры воодушевились, словно дети при виде первого снега, в котором они могут поваляться. Всё выглядело по-новому: мокрая палуба, пелена прозрачных капель, падающих с командного мостика; дождь беспрерывно барабанил по железной обшивке, вода лилась по желобам.
Даже китайцы на носу корабля улыбались, хотя у них не было крыши над головой. Некоторые пользовались вместо зонтика старыми мешками, даже кастрюлями.
Впервые люди надели одежду из тёмной шерсти, и было странно видеть синие или чёрные силуэты.
По серому морю бежали белые барашки. Судно немного качало, а вокруг него от плеска волн набегало много пены.
Донадьё только что закончил прогулку по палубе. На террасе бара он увидел Лашо, Гренье и Барбарена, которые молча курили. В носовой части палубы мадам Бассо разговаривала с одним из лейтенантов. Мадам Дассонвиль, должно быть, ещё не выходила из своей каюты, и Гюре тоже не было видно.
Доктор встретил Невиля в тот момент, когда помощник спускался с капитанского мостика. Донадьё не пришлось задавать вопросов.
— Грязная история, — проворчал Невиль. — Они уже побывали у капитана — и тот, и другой.
— Гюре и Лашо?
— Лашо пожелтел от ярости. Гюре хорохорится, как задиристый петух. А в конце концов попадёт мне, за то что я поселил Гюре в первом классе.
Донадьё и помощник капитана прошлись по палубе, провожаемые взглядами нескольких пассажиров. Невиль рассказывал о ночных обысках.
— У лесоруба всё обошлось без шума. Он только что лёг и потушил свет. Он удивился, но спокойно отнёсся к формальностям. У Гюре же, напротив…
Обязанность помощника капитана оказалась в высшей степени неприятной. Когда они постучали в дверь каюты номер семь, ему показалось, что в ней словно кто-то рыдал, но Невиль не обратил на это внимания. Ему пришлось несколько раз постучать, пока дверь приоткрылась. Гюре встретил его злобным взглядом, нахмурив брови.
— Простите за беспокойство, но на борту сейчас произошла кража, и мой долг…
Невиль выложил всё, что должен был сказать, в то время как лицо его собеседника всё больше мрачнело.
— Почему же обыскивают именно мою каюту?
— Не только вашу. Мы уже были у…
В ярости Гюре, толкнув дверь ногой, открыл её настежь, и Невиль увидел лежащую на диване мадам Гюре, которая вытирала слёзы. Они попали в разгар семейной сцены. Напротив, на другом диване, лежал ребёнок; глаза его были открыты, лицо выражало страдание.
— Простите нас, мадам…
— Я всё слышала…
На ней был только халат из цветной ткани. Она поднялась и отошла в угол, а муж её сначала стоял неподвижно, не мешая производить обыск, потом вдруг выскочил из каюты, побежал в бар и налетел на Лашо.
— Его жена ничего не сказала? — спросил Донадьё.
— Она что-то крикнула, пытаясь его удержать, но он ничего не хотел слушать, и она не двинулась с места, а когда мы ушли, закрыла за нами дверь.
Что касается сцены на палубе, то она продолжалась всего несколько мгновений. Капитан подошёл к Гюре, потом к Лашо:
— Господа, прошу вас, разойдитесь по своим каютам. Завтра утром я буду всецело в вашем распоряжении и приму все необходимые меры в связи с этим неприятным инцидентом.
Некоторые из пассажиров, в особенности офицеры, ещё несколько минут задержались на палубе, обсуждая происшествие, но в конце концов все пошли спать.
На следующее утро, к счастью, всеобщее внимание было отвлечено дождём. Однако же все интересовались и последними новостями. Проходя мимо террасы, каждый оглядывал Лашо, а тот, погрузившись всей своей массой в плетёное кресло, выставлял себя напоказ, вызывая всеобщее любопытства.
Можно даже сказать, что он старался казаться как можно более толстым, противным и злобным. Хотя было уже десять часов утра, он сидел в рубашке без воротничка, расстёгнутой на груди, засунув босые ноги в домашние туфли.
Именно в таком-то виде он и явился к капитану по его приглашению в девять часов утра.
— Полагаю, — сказал тот, — вы желаете, чтобы мсье Гюре извинился перед вами. Я сейчас его вызову. Попробую его урезонить.
— Прежде всего я хочу получить обратно свой бумажник.
— Расследование будет продолжаться, и я не могу помешать вам по прибытии в Бордо подать в суд.
— Ничто мне не помешает также сообщить Компании, что на меня набросился с кулаками и оскорблял меня пассажир, который незаконно занимал каюту первого класса.
Больше от него ничего не удалось добиться. Лашо знал, что его боятся. И он прекрасно понимал, что на ответственных за размещение пассажиров лиц будет наложено взыскание за ту поблажку, которую они сделали Гюре.
Немного позднее, усаживаясь на террасе, он увидел, как молодой человек тоже направился к капитанскому мостику.
Помощник по пассажирской части присутствовал при обоих разговорах. Между Лашо, который только что побывал на командном мостике, и его противником был такой разительный контраст, что сам капитан чувствовал себя неловко.
Лашо был твёрдой каменной глыбой, на которую напрасно налетал юный Гюре с бессильной яростью, присущей его возрасту. Можно было догадываться, что Лашо на своём веку приходилось расправляться с сотнями, тысячами таких юнцов, как Гюре.
— Прежде всего, мсье Гюре, полагаю, что вы намереваетесь извиниться перед тем, кто был вашим противником этой ночью.
— Ни в коем случае!
Худой и бледный, натянутый, как скрипичная струна, он готов был снова перейти в наступление.
— Мой долг вмешаться и добиться от вас, чтобы вы положили конец невыносимой обстановке. Вы налетели на мсье Лашо…
— Я сказал, что он подлец, и все знают, что это правда. Вы сами это знаете!
— Прошу вас выбирать выражения!
— Он обвинил меня в воровстве!
— Простите. У него украли бумажник, и он потребовал, чтобы обыскали каюты пассажиров, сидевших поблизости от его стола в момент исчезновения этого бумажника.
Но бесполезно было даже пытаться урезонить Гюре, который упорствовал тем сильнее, что чувствовал себя одновременно и правым, и виноватым.
— Я не позволю, чтобы меня обвинял подлец!
— Но из уважения к пассажирам и для того, чтобы наше плавание могло продолжаться спокойно, я только прошу вас в нескольких словах выразить сожаление о своём поступке.
— Я ни о чём не сожалею.
Капитан не хотел прибегать к шантажу, но был вынужден намекнуть на одно обстоятельство.
— Я должен извиниться перед вами, мсье Гюре, что говорю на эту тему. Из-за болезни вашего ребёнка мой помощник счёл своим долгом…
— Я понял.
— Позвольте мне закончить…
— Не трудитесь. Вы хотите мне напомнить, не так ли, что я незаконно путешествую в первом классе, собственно говоря из милости?
— Дело тут не в милости. Но это мсье Лашо…
— Не беспокойтесь! Я сейчас же пересяду в каюту второго класса и…
Успокоить его было невозможно. Лицо его не покраснело, он был бледен и держался напряжённо. Голос звучал глухо.
— Вам не придётся менять каюту. Впрочем, свободной во втором классе и нет. Я попрошу вас только не есть в ресторане первого класса и поменьше там появляться.
— Это всё?
— Сожалею, что наша беседа заканчивается таким образом. Это вы упорно занимаете такую позицию, с которой невозможно согласиться. Ещё раз взываю к вашему здравому смыслу…
— Я не стану извиняться.
Ничего другого от него не добились. Он удалился, натянутый, как струна, и с тех пор никто его не видел.
— Вы думаете, он будет столоваться во втором классе? — спросил Донадьё у помощника капитана.
— Другого выхода у него нет.
На этом они расстались. Доктор чуть было не постучал в дверь каюты номер семь. Но что он мог сказать? И разве был он уверен, что там его хорошо примут?
