От дождя на палубе стало свежее, но из-за сырости жара в каютах была ещё невыносимее. Донадьё в течение получаса прогуливался среди пассажиров. Лашо по-прежнему представлял собой мишень для их любопытных взглядов, а Барбарен и лесоруб сидели вместе с ним, словно два секунданта.
Появилась мадам Дассонвиль в костюме, в котором её ещё не видели, — он возвещал приближение к Европе. Прогуливаясь по палубе, она держалась даже слишком непринуждённо, но всем было ясно, что она ищет Гюре и беспокоится.
Кроме него, она ни с кем не общалась, не считая помощника капитана по пассажирской части, и не осмеливалась спросить кого-нибудь о том, чем закончился вчерашний инцидент. Она пыталась перехватить обрывки разговоров и что-то понять. Наконец она села на террасе, за тем же столом, что и прошлой ночью, позади Лашо, и закурила сигарету.
В какое-то мгновение у Донадьё мелькнула мысль, не присесть ли возле неё и не рассказать ли ей обо всём, но это снова уподобило бы его господу богу, и он отказался от этой мысли.
Ему было не по себе. В этих последних событиях таилось что-то стеснявшее его, как скрип плохо смазанного колеса. Ему хотелось бы подтолкнуть провидение, чтобы направить его на правильный путь.
Он уже давно предвидел, что произойдёт катастрофа. Он и раньше чувствовал, что Гюре скользит по наклонной плоскости, по которой, конечно, никогда не сможет снова взобраться наверх. Но падение его он представлял себе совсем иначе.
То, что случилось, было слишком нелепо, слишком пошло! Неужели он и в самом деле был настолько глуп, чтобы украсть бумажник, да ещё у Лашо?
Донадьё, опустив голову, направился в свою каюту, чтобы вымыть руки перед завтраком. У двери он столкнулся с Гюре, который его ждал.
— Вы хотите со мной поговорить?
— Я хочу прежде всего что-то вам передать.
Открыв дверь, доктор знаком пригласил молодого человека войти, потом сесть, но Гюре отказался от предложенного ему стула и вытащил из кармана десять стофранковых билетов, которые Донадьё вручил ему накануне.
— После того что случилось, я предпочитаю ни у кого не оставаться в долгу. Поэтому прошу вас вернуть мне мой чек. Здесь десять билетов.
Глядя на него, можно было подумать, что он один хочет бросить вызов всему человечеству. Он был опьянён своим собственным одиночеством, своею слабостью. Его лихорадило, он чувствовал себя мучеником. И на несколько мгновений Донадьё даже забыл о разыгравшейся перед ним драме, наблюдая Гюре, словно какое-то явление.
— Почему вы хотите вернуть мне эти деньги? Вы же подписали чек.
— Вы это сами прекрасно понимаете.
— Не понимаю, — откровенно признался доктор.
— Нет, вы это прекрасно сами понимаете. Когда я пришёл к вам вчера, вы вынудили меня признаться, что у меня нет денег в банке…
— Но ведь вы должны получить от Общества.
— Вы также заставили меня признать, что Общество заплатит мне только после долгого разбирательства…
— А ваша тётя?
Он усмехнулся.
— Моя тётя, конечно, пошлёт меня ко всем чертям. Вы и это дали мне понять! Вы одолжили мне тысячу франков, зная, что я не смогу вам их вернуть, и сделали это, может быть, из жалости, а может быть, не желая показаться скупым.
В его словах была доля правды, и тут уж растерялся Донадьё.
— Вы возвратите мне эту тысячу франков, когда захотите, — сказал он первое, что пришло ему в голову.
— Я, конечно, собирался вам их вернуть, но на это, наверное, потребовалось бы время.
— А я вас не тороплю.
— Теперь уже слишком поздно. Я не хочу ничего брать и ни от кого…
В сущности, это был всего лишь ребёнок! Порой казалось, что его возбуждение пройдёт и он, не в силах сдержаться, сейчас зарыдает, как мальчишка.
— Вы мне признались, что вам нечем заплатить по счёту в баре.
— Так я и не уплачу.
— Компания устроит вам неприятности.
— Это мне безразлично. Я знаю, что вы подумали: что я возвращаю вам деньги, потому что у меня теперь есть те, которые были в бумажнике Лашо.
Донадьё и в самом деле так подумал, и он покраснел, хотя тут же отказался от этой мысли. Нет, он не верил, что Гюре мог украсть! Это в самом деле было бы слишком глупо!
— Вы несправедливы! — вздохнул он.
— Простите меня. Я, вероятно, имею на это некоторые основания. Верните мне мой чек, и дело с концом!
Если Донадьё и колебался в эту минуту, вернуть ли ему чек, то только потому, что, как ему казалось, этот поступок означал бы что-то решительное, почти равносильное осуждению Гюре. Но то было только впечатление, ни на чём не основанное. У доктора всё ещё оставалась слабая надежда уговорить Гюре.
— Присядьте на минутку!
— Поверьте, мне нечего вам сказать.
— А если я хочу вам что-то сказать? Я ведь старше вас.
Голос Донадьё звучал взволнованно, и когда он это заметил, то снова покраснел, не зная, куда девать глаза. Однако же он продолжал:
— Я знаю вашу жену, которая только что перенесла тяжёлые испытания. Теперь можно надеяться, что ваш ребёнок будет спасён. Подумали ли вы об этом, Гюре?
— О чём?
— Вы это прекрасно знаете, вы это чувствуете! Сегодня вечером мы будем в Тенерифе. Через несколько дней вы ступите на землю Франции и…
— Что «и»? — с иронией спросил молодой человек.
— Послушайте, вы же ещё мальчишка, я даже хотел сказать — скверный мальчишка. Вы забываете о том, что вы не один на свете…
Только произнеся эти слова, Донадьё начал отдавать себе отчёт в том, что он говорит. В самом деле, получалось так, как будто Гюре признался ему, что хочет покончить с собой. Но ведь ничего подобного он не сказал.
Доктор замолчал, посмотрел на чек, который держал в руке, на аккуратную подпись, на чернильное пятно.
— Отдайте мне его или порвите. По правде сказать, мне всё равно…
Гюре собрался уходить. Он уже взялся за ручку двери.
— Поверьте мне! Ещё не поздно всё уладить. Извиниться перед Лашо — это пустая, незначительная формальность, неприятная минута. Это поймут все на корабле.
— Вы всё сказали?
— Если у вас не хватит на это мужества, вы потеряете моё… моё уважение…
Донадьё запнулся на последнем слове, он чуть было не сказал — расположение или даже дружбу.
Странно, что он произнёс эту фразу, он сам бы не мог сказать почему. Ему всё больше и больше казалось, что в эту минуту всё должно было решиться, и он упорно старался спасти Гюре, словно это было в его власти.
— Значит, вы меня уважаете? — иронически спросил молодой человек, стараясь казаться циничным.
Что мог ещё сказать доктор? Что мог он ответить?
— Возьмите обратно вашу тысячу франков, Гюре.
— Вашу тысячу франков.
— Ну, мою, если вам угодно. Забирайте их. Мы с вами встретимся во Франции…
— Нет.
Он уже повернул ручку двери. Донадьё был уверен, что его собеседник ещё не решается прервать этот разговор и сжечь свои корабли. Но что-то не позволяло ему взять деньги у Донадьё, конечно самолюбие, и доктора ужасала мысль, что человек так нелепо губит себя из гордости.
Правда, сам Донадьё из стыдливости, из-за такой же глупой стыдливости, не решался больше настаивать.
— Спасибо за то, что вы для меня сделали…
Дверь была открыта. Через неё виднелся коридор, пассажиры, направлявшиеся в столовую. Гюре уже удалился, а Донадьё остался в таком подавленном состоянии, словно он тоже был во власти морской болезни.
Он не возмущался, когда на его глазах умирали мужчина, женщина или ребёнок. Он хладнокровно предвидел, что до прибытия в Бордо они недосчитаются ещё семи китайцев, а десяток других никогда не доберётся до Дальнего Востока. Быть может, в силу привычки он считал болезнь нормальным явлением жизни.
Даже если бы сейчас ребёнок Гюре умер, он только пожал бы плечами. А если бы сам Гюре погиб, например, от приступа уремии…
Нет! Его приводила в ярость только несоразмерность причины и следствия.
Что, собственно говоря, произошло? У мелкого счетовода из Браззавиля заболел ребёнок, и после долгих колебании он решил вернуться в Европу.
Если бы у этого мелкого счетовода было хотя бы тысяч десять франков, всё бы устроилось. Ведь ребёнок не умер, и даже теперь, когда воздух стал свежее, можно было считать, что он спасён.
Но нет! У него не было денег! Его устроили, как бедного родственника, в каюте первого класса! Он страдал от морской болезни…
Донадьё машинально вымыл руки, причесался, старательно почистил ногти.
Никакой драмы не было. Одни только пустячные происшествия. И ещё целый ряд случайных обстоятельств…
Например то, что помощник капитана по пассажирской части испугался темперамента и неблагоразумия мадам Дассонвиль!
А она, в тот день, когда происходили бега картонных лошадок, остановила свой выбор на Гюре только для того, чтобы взбесить Невиля.
