Весь день Дайскэ предавался размышлениям, запершись в кабинете. За ужином Кадоно ему сказал:
— Вы так усердно работали весь день, сэнсэй, что не грех и прогуляться. Нынче, кстати, храмовый праздник бога сокровищ Бисямонтэна. В театре представление китайских студентов. Сходили бы! Чего только там не увидишь! Китайцы — народ весёлый.
Однако болтовню Кадоно Дайскэ оставил без внимания.
9
Когда отец в очередной раз велел Дайскэ явиться, тот сразу смекнул, о чём пойдёт речь. Встреч с отцом Дайскэ всячески избегал, особенно в последнее время. Он старался пореже ходить в большой дом, потому что его не покидало мучительное чувство, что любым сказанным им словом, пусть самым, вежливым, он оскорбляет старика.
В современном обществе люди не могут общаться, не оскорбляя друг друга, и в этом Дайскэ, сам представитель рода человеческого, тоже видел нравственное падение, столь характерное для двадцатого столетия. Непомерная жажда богатства в последние годы уничтожила стремление к нравственной чистоте. Это был конфликт между старым и новым. Жажду роскоши, охватившую Японию, Дайскэ уподоблял тайфуну, налетевшему из Европы.
Жажда богатства и стремление к нравственной чистоте должны когда-нибудь прийти в равновесие. Но это невозможно, пока полунищая Япония не достигнет финансовой мощи европейских держав. Такого счастливого дня, Дайскэ убеждён, ему не дождаться. Оказавшись в тупике, так называемые японские джентльмены постоянно творят зло, пусть в рамках закона, и на этом сосредоточены все их помыслы. Но, зная всё друг о друге, они беседуют с удивительной непринуждённостью, обходя молчанием главное. Дайскэ же, как представитель рода человеческого, не склонен был никого оскорблять и сам не желал терпеть оскорбления.
Отец Дайскэ несколько отличался от обычных людей, обладая ему одному присущими чертами. В основе его воспитания лежали моральные принципы, типичные для самураев до революции Мэйдзи. Всё было неразумно в этом воспитании, его критерии чувств, воли и поступков противоречили самой человеческой природе. Опирающуюся на факты истину это воспитание игнорировало. Однако отец Дайскэ по сей день оставался его ярым приверженцем. Но эта приверженность сочеталась у него, как у коммерсанта, с непомерной алчностью, которая всё больше и больше, подобно коррозии, разъедала ему душу. Казалось бы, он должен сильно перемениться с годами. Но в этом он никак не хотел признаваться, утверждая, будто преуспел, ни разу не изменив своим принципам. Лишь в условиях феодального общества можно было воспитать человека аскетом, равнодушным к роскоши и наслаждениям, рассуждал Дайскэ. Если же современный человек хочет придерживаться принципов феодального общества, он обрекает себя на мученья. Лишь невежда и тупица не способен понять такую простую вещь. Вот и отец, когда Дайскэ его слушал, казался ему либо человеком недалёким, либо лицемером. И то и другое было одинаково неприятно.
Но отца не переделаешь. Дайскэ убедился в этом и потому не спорил, не перечил ему. Источник морали — само общество. И пытаться влиять на него с помощью раз навсегда установленных принципов можно, лишь спутав причину со следствием — в этом нет сомнений. Обучение в Японии лишено какого бы то ни было смысла. Оно основано либо на устаревшей морали, либо на морали, более пригодной для европейцев. И та и другая воспринимаются человеком с неуёмной, почти болезненной жаждой жизненных благ как пустая болтовня, не более. Он лишь посмеётся, столкнувшись с действительностью, когда вспомнит, чему его учили, или почувствует себя обманутым. Дайскэ тоже воспитывали в никому не нужной строгости, мало того что в школе, так ещё и дома. Потом он не мог вспомнить об этом без гнева, а какое-то время даже страдал.
Не так давно, когда Дайскэ ходил благодарить Умэко, она посоветовала ему зайти к отцу поздороваться. Дайскэ рассмеялся и с притворным удивлением спросил: «А разве папа дома?» Потом сослался на то, что торопится, и обещал сделать это в другой раз.
Когда же отец сам его позвал, тут уж ничего не оставалось, как скрепя сердце явиться. Дайскэ, по обыкновению, вошёл через боковой вход, но в гостиной, вопреки ожиданию, увидел старшего брата, который, сидя на татами, пил вино, а подле него — Умэко.
— Выпьешь рюмку? — Сэйго помахал перед Дайскэ бутылкой. Там ещё оставалось довольно много вина. Умэко велела служанке принести рюмку и наполнила её.
— Угадайте, сколько лет этому вину?
— Где уж ему, — сказал Сэйго, с лёгким пренебрежением глядя на Дайскэ.
— Вкусно, — сказал Дайскэ, отпив глоток. В вазочке вместо закуски лежали тонкие вафли.
— Понравилось? Тогда тем более должны угадать.
— Вероятно, очень старое? Шикарная штука! Дали бы мне с собой бутылочку.
— Охотно, но больше нет. Это нам в подарок прислали, — сказала Умэко и вышла на веранду отряхнуть кимоно, на которое попали вафельные крошки.
— Скажи, что случилось, Сэйго? По какому поводу ты сидишь с видом именинника?
— Решил отдохнуть. Вконец измотался, особенно за последние дни. — И Сэйго сунул в рот погасшую сигару. Рядом лежали спички. Дайскэ взял их и дал брату прикурить.
— Скорее, Дай-сан, это у вас вид именинника, — заметила Умэко, вернувшись с веранды. Дайскэ пропустил её замечание мимо ушей и спросил:
— Вы были в театре Кабуки, сестрица? Если не были, непременно сходите. Весьма занятно!
— А вы уже были? Что-то не верится. Такой лентяй!
— Зачем же вы меня обижаете? Просто интересы у меня другие.
— Опять вы за своё… Ни капельки не цените моего отношения. Вообразили о себе невесть что. — Умэко посмотрела на Сэйго, но тот будто и не слышал, рассеянно глядя куда-то в пространство. — Верно я говорю? — снова обратилась Умэко к мужу.
Сэйго досадливо поморщился и вынул изо рта сигару.
— Пусть набирается знаний, может, выручит, если я когда-нибудь разорюсь.
— Вы могли бы стать актёром, Дай-сан?
Вместо ответа Дайскэ протянул Умэко свою рюмку. Она больше ничего не сказала и взяла бутылку.
— Ты говоришь, что последние дни был очень занят? — вернулся Дайскэ к прежней теме.
— Так замотался, что лучше не вспоминать. — Сэйго откинулся на спину.
— Вероятно, опять дело «Нитто»?
— «Нитто» здесь ни при чём.
Ответ, как всегда, был маловразумительным. Сэйго не считал нужным выражаться яснее, но Дайскэ не раздражался, относя это на счёт нежелания брата обременять себя в разговоре излишними подробностями.
— Неужто нельзя избежать историй, подобных той, что произошла с «Нитто»?
— Гм, как тебе сказать… Всего не предусмотришь. Чего только не случается в мире… Умэ, вели Наоки немного прогулять Гектора, а то ему вредно столько есть и спать.
Во время разговора Сэйго всё время тёр глаза, словно не выспался.
— Ну что ж, надо наконец пойти к отцу за очередной взбучкой, — сказал Дайскэ, снова протягивая невестке рюмку.
Умэко, смеясь, налила ему вина.
— О чём речь пойдёт, о невесте? — спросил Сэйго.
— Гм, наверно.
— Женился бы! Зачем волновать старика? И, прошу тебя, будь осторожен, — добавил Сэйго уже несколько иным тоном. — Помни, что атмосферное давление чуточку понизилось.
— Надеюсь, это не связано с хлопотами последних дней? — спросил Дайскэ, поднимаясь с места.
— Понятия не имею, — ответил Сэйго, продолжая лежать. — Всё может быть. Кто знает, не заберут ли и нас когда-нибудь, как это случилось с директорами «Нитто».
— Глупости, — с упрёком бросила Умэко.
— Я полагаю, моё безделье — главная причина низкого атмосферного давления, — смеясь, заметил Дайскэ.
Чтобы попасть в покои отца, надо было пройти крытую галерею и пересечь внутренний дворик. Ещё с порога Дайскэ увидел отца за старинным китайским столиком, на котором лежала раскрытая старинная китайская книга. Он любил стихи китайских поэтов и на досуге часто их читал. Ещё он брался за них в дурном расположении духа. В такие минуты даже Сэйго, с нервами толстыми, словно канаты, старался не попадаться старику на глаза. Если же встреча была неизбежна, брал с собой Нуико или Сэйтаро. Дайскэ тоже подумал было об этом, но потом решился и пошёл прямо к отцу.
Отец снял очки, положил их на книгу и повернулся к Дайскэ.
— Пришёл? — коротко произнёс он необычно ласковым для него тоном. «Брат нарочно меня пугал», — подумал Дайскэ, чинно усаживаясь и положив руки на колени. Отец предложил ему чаю, и некоторое время они беседовали на разные отвлечённые темы. К примеру, о том, что нынче рано расцвели душистые пионы, что сборщики чая в эту пору буквально убаюкивают своими песнями, что в некоторых местах появились глицинии длиной почти до четырёх сяку[20]. Дайскэ вполне устраивал такой разговор, и он старался продлить его как можно дольше. Отцу же это наскучило, и он перешёл к делу, сказав:
