Соседки по коридору приносили отовсюду горячие новости и всласть их обгладывали. У главврачихи брат сам по себе уехал в Израиль, предатель, её теперь могут снять. Вчера ночью привезли пенсионерку пожилую с разбитой головой, муж стал ходить к бабе, своей начальнице, она узнала, позвонила куда надо, он её чем-то ударил, а сам «скорую» вызывать боялся, потом привезли сюда, а она уже не дышит нисколько, вот так вот.
Поколебавшись, Сидельников решил от нечего делать спуститься в подземный ход ещё раз. Чувство опасности сохранилось, но потускнело. Пенсионерка с разбитой головой, монументально толстая, с ярким маникюром, лежала едва ли не в обнимку с тощим волосатым типом, татуированным снизу доверху. Женщины, виденной в прошлый раз, уже не было. Девочка с гусиной кожей так и валялась, никому не нужная.
На обратном пути он силился реконструировать трагедию пенсионерки по фрагментам: будущая жертва, величественная, как памятник семейной верности, вдевает лакированный ноготь в телефонный диск, тогда как, предположительно, на кухне дожидается своего часа тяжёлый тупой предмет, а посторонний мохнатый уголовник с цигаркой в зубах где-то уже дохаживает последние сутки, прежде чем разлечься, по недосмотру санитаров, в посмертной нечестивой близости к благородному телу.
…В больнице почти не было возможностей для уединения, поэтому Сидельников неожиданно полюбил дневной сон, куда он уходил как на свободную территорию, не замусоренную лишними словами и взглядами. У него даже сочинилась теория о том, зачем вообще человеку надобно спать, – как минимум затем, чтобы регулярно оставаться наедине с самим собой, выслушивать и накапливать себя. Без этого он может быть просто растащен на куски будничными впечатлениями и разговорами.
– К вам пришли. Какая-то артистка… – В глазах медсестры впервые просвечивало любопытство.
Отыскать артистку в многолюдном коридоре было легко. Надя прохаживалась как на подиуме, демонстрируя свои несравненные ноги, короткое самодельное манто и вопиющий макияж. Её сразу привела в восторг сидельниковская бинтовая маска.
– О! Мистер Икс! – вскричала Надя, привлекая всеобщее внимание. – «Устал я греться у чужого огня!..» А где здесь можно покурить?
Ни одного легального места для курения, кроме мужского туалета, Сидельников не знал, поэтому рискнул сводить гостью в подземелье, но мертвецкую не показывать. Таинственная полутьма тут же вдохновила Надю на решительные акции, как то: поцелуй в шею, показ ажурного белья, вольная борьба с больничной пижамой. Попутно было сообщено, что для Сидельникова уже нашлось новое койко-место; что ему и Штраусенко присланы повестки из милиции; что у герцогини Альбы имеются не только подмышки, будьте справедливы; что она им восхищена и соскучилась; что теперь она живёт в квартире уехавшей подруги, в связи с чем приходите в гости, вот адрес.
После визита Нади соседки по коридору стали поглядывать на Сидельникова со значением. Он лежал безучастный среди шумного дня под одеялом и повторял про себя, как маленький: «Хочу домой», – осознавая с постепенным ужасом, что никакого дома у него нет в помине, а если что-то и было похожее на дом – это комната Розы в коммуналке на улице Шкирятова.
Уже начинался ноябрь. Пора было выбираться из больничного замка, откуда его не спешили выпускать. Врач при обходах рассеянно глядел по сторонам и повторял «рановато», не называя даже приблизительного срока выписки. Сидельников, запасясь уважительной причиной, подкараулил врача возле кабинета:
– Мне нельзя долго здесь лежать. Я пропускаю занятия.
Врач помолчал и вдруг поставил условие:
– Поможете нам – тогда выпишу. У нас ведь скоро праздник…
– Какой праздник?
– Что значит «какой»! Октябрьской революции. Надо сделать стенгазету. Рисовать умеете? В ординаторской возьмёте гуашь и ватман.
Вся трудность заключалась в придумывании заглавия газеты, которое врач хотел видеть и революционным, и одновременно медицинским.
– Длинного не надо, – уточнил он. – Чтобы коротко, но торжественно.
Творческий процесс потребовал целых полутора суток, в течение которых Сидельников перебрал сорок вариантов. Пафос революционной борьбы явно противоречил заботам о сбережении здоровья, в то время как медицинская практика совершенно не нуждалась в победоносных красных знамёнах.
Наконец под утро пятого ноября, перед самым гимном, Сидельникова осенило – и, как только включили общий свет, он рванул в ординаторскую. Полузасохшая гуашь имела клюквенный цвет. Пыльный ватман не слушался и стремился вернуть себе форму трубы. Однако уже после завтрака на доброй трети от ширины распятого листа красовалась находка – могучее жирное слово «ПОЗЫВ». К сожалению или к счастью, на сидельниковское творчество попросту не обратили внимания либо расценили как должное, так что на следующий день редактор «Позыва» был беспрепятственно отпущен на все четыре стороны.
Глава шестнадцатая
Поезда в направлении его родного города уходили каждый день, и сам этот факт служил Сидельникову чем-то вроде спасательного круга. При любой возможности он покупал билет в плацкартный или общий вагон, собирал одежду в сумку – и ехал, хотя бы на несколько дней. А поскольку поводами для отлучек неизбежно оказывались если не каникулы, то праздники (самые официозные – с парадом и демонстрацией – годились тоже), каждая поездка заведомо была окрашена в праздничные цвета.
Плюс ко всему это было равносильно эвакуации из общежития как эпицентра алкогольного взрыва, где критическая масса провинциальной тоски обеспечивала цепную реакцию злости. Застолья взбухали, перерастая себя, выламывали рассохшиеся дребезжащие окна вместе с рамами, рыгали, выкатывались на этажи, съезжали по перилам – и далее везде. Чужие постели в незапертых комнатах стонали под игом общего пользования. Фаянсовые раковины в уборных и кухнях раскалывались, как орехи. Специальным шиком считалось метание порожних бутылок во всю коридорную длину.
Если отвлечься от сидельниковской любви к отъездам и взглянуть на них со стороны, то ничего особо радостного там обнаружить не удастся, кроме разве что предвкушения радости. Чего он мог ждать? Например, необыкновенных попутчиков. Первая, вечерняя, часть пути у большинства пассажиров сводилась к торопливому раскатыванию грязнущих матрасов по шатким полкам цвета шоколада, вывалянного в пыли, расстиланию неизменно влажной, с пятнами, постели, купленной у проводницы в порядке полуживой очереди, и поглощению домашней снеди на жирной газетке, припорошённой хлебными крошками и солью.
«Вам далёко?» – спрашивали те, кому выпал реальный шанс явиться необыкновенными, но они так и не использовали этого шанса, предпочтя обмен иногородними сведениями о наличии в магазинах продуктов, о ценах на еду, о качестве еды, об осенних заготовках на зиму, о продуктах как таковых. Эту скучищу Сидельников готов был стерпеть ради последующего человеческого разговора за узким столиком, притороченным к тёмному окну с дальними и ближними, несущимися навстречу огнями. Но чаще всего съедобной темой общение исчерпывалось, и люди поскорее укладывались на полках спать с такими сосредоточенными лицами, будто настало их время исполнить священный долг.
Сидельников шёл курить в тамбур, уклоняясь от картофелевидных босых пяток, произрастающих на верхних полках. Почему-то именно холодные задымленные тамбуры запомнятся ему сильнее всего из тех поездок – возможно, как личные месторождения железистого терпения, в котором он так остро нуждался и без которого так легко было впасть в отчаянье либо пропитаться малодушным презрением к людям, ни в чём не виновным, работающим ради еды и говорящим о ней же.
На утренней станции, всегда на одной и той же, где-то возле Каженска, в вагон заходил веснушчатый глухонемой продавец кустарных фотографий, предлагаемых украдкой и потому завлекательных втройне. Здесь были сюжеты, просто обязанные понравиться любым пассажирам – не этим, так тем: кукольной красоты щенята и киски, столь же сладенькие девочки в бантиках, одарённые чудесами фотохимии – васильковыми глазками и пунцовыми губками на серо-белых личиках, одутловатый младенец с Богоматерью, воркующие влюблённые парочки, Сталин в мундире генералиссимуса, бронзовые груди купальщиц в бикини.
