– Я его убюу.
Неприятнее всего было вспоминать, как они ходили, согласно повестке, в милицию: Сидельников по одной стороне улицы, вахтёр с видом побитой собаки – по другой. Обворожительная следовательша встретила их подлым вопросом:
– Ну что, вы обо всём договорились?
– Мне с ним не о чем договариваться! – Сидельников от возмущения сорвался на комсомольский пафос.
– Так, значит, будете писать заявление?
– Нет…
– Но почему?! – вскричала следовательша.
– Мне его жалко.
При выходе из кабинета Штраусенко глядел с победоносной наглостью, а Сидельников задним числом так и не смог здраво объяснить себе подоплёку этого убогого экспромта насчёт жалости. И в ответ на аллаяровское «убюу» он махнул рукой: дескать, не хватало ещё идти под суд из-за дерьма всякого.
Спустя месяц, когда вахтёр забежал в туалет попить воды и наклонился над краном, повёрнутым вверх струёй, неведомый злоумышленник, подойдя сзади, ударил Штраусенко по затылку с такой силой, что раскрошил ему зубы о холодный металл. Вахтёр, плюя кровью, плакал и заявлял, что ему мстят за бдительную службу на входе в общежитие. Мститель выявлен так и не был, но Сидельников сильно подозревал присутствие туркменского следа.
Что-то происходило с Надей, покинувшей общежитие и теперь забегавшей сюда как на экскурсию в резервацию бедных, но гордых индейцев, – какие-то полёты, вспышки и срывы. Временами она даже охладевала к собственной внешности и нарядам – блекла, темнела лицом, словно бы выжженная изнутри. Сидельников про себя называл это внутренним сгоранием, незаметно любовался Надей, но забывал уже через минуту после её ухода. Однажды, например, обнаружив ночью под своей подушкой две холодные мандаринки, он так и не смог догадаться – от кого.
Надя часто просила её «выгуливать» – Сидельников без большой охоты, но добросовестно просьбы выполнял. Места для выгула изыскивал такие, что лучше не придумать: то железнодорожный вокзал, то пельменную на Пушкинской, тесную и грязненькую, славящуюся, однако, пельменями ручной лепки. Один раз Надя затащила его на квартиру уехавшей подруги, где он с удовольствием посидел в пенистой ванне (редкая удача для жителя общаги), съел две тарелки салата оливье и со словами «большое человеческое спасибо» сразу же стал сматывать удочки, несмотря на приглашения хоть остаться на ночь, хоть навеки поселиться. Это жильё отпугивало его невнятным сходством с домом Дарьи Константиновны. Только там они с Лорой стояли обнявшись посреди комнаты, боясь даже задеть поверхность чужого быта, а здесь Надя, полуобнажённая, с сигаретой свободно возлегала на бесхозной тахте, задирая к потолку дивные балетно-цирковые ноги, на которые хотелось любоваться, – но ведь не селиться же теперь под куполом цирка.
– …И где бы ты хотела жить?
Стояльцы в пельменной очереди смотрели на Надю как на экзотическое существо, с почти животной любознательностью и почему-то с боязнью. Сидельников подумал, что самая ослепительная красота, отпугивая очевидной неприступностью, чаще всего обречена быть невостребованной, а по большому счёту – никому не нужной.
– Я хотела бы в Венеции. Или в Генуе.
На столе блестели подсыхающие разводы от пролитого уксуса.
– …Потому что у нас дерьмо, а не страна. Что молчишь? Возрази хоть ты мне!
– Возражаю.
Пельмени кончались быстрее, чем голод.
– Я от тебя родить хочу.
– Это государство дерьмо, а не страна.
– Я же от тебя не требую отцовства. Это мой будет ребёнок.
– А я что буду? Бычок-производитель, и всё?
– У тебя никогда не будет денег. Купи мне ещё сока, пожалуйста. Не обижайся. У нас ведь вообще не заработаешь, если только фарцой не увлекаться.
– Яблочный кончился, а гранатовый кислющий.
– Знаешь, мне придётся в жёны идти, за прописку…
Вскоре окажется, что претендент уже в природе существует, проходу не даёт, то есть фактически волочится по пятам, на всё готовый. И когда Надя по междугородней позвонит Сидельникову, отбывшему, как всегда, на каникулы в родные края, он не удержится, полюбопытствует:
– Ну, как там прописка поживает?
– Вон, уже полчаса ждёт на крыльце, у почтамта.
…Лето в городке безумствовало, словно перед вечной зимой или накануне конца света. Самые захудалые скверы и палисадники пускались в неистовое цветение, как во все тяжкие, отдавая листву и бессчётные лепестки на растерзание жаре, коротким мощным ливням и опять жаре. С приходами вечеров Сидельникова тянуло неизвестно куда, но уж точно – за пределы дома и самого себя. В сумерках через парк культуры и отдыха, заросший смородиной и волчьей ягодой, сквозь тягучее благовоние кукурузного рыльца он выходил на медленно остывающий асфальт Комсомольской площади, каждый раз чувствуя себя участником невообразимых приключений, которые всё запаздывают и никак не начинаются.
Усталый город спать ложился рано. Тем более вызывающим казалось позднее оркестровое громыханье, исходящее из кафе «Яшма». На входе красномордый дядька в кителе без погон глядел по сторонам так, будто мечтал поглумиться над жаждущими войти. Несколько изгоев, оставленных за бортом веселья, просительно топтались в сторонке. Сидельников ускорил шаг и, сделав целеустремлённый вид, обогнул красномордого быстрее, чем тот успел среагировать, но уже в зальчике, шумном и жарком, он сообразил, что целеустремляться, собственно, некуда. Человек сорок, на коротком отлёте от полурастерзанных столов, совершенно ошалелые, как первоклашки без учительского присмотра, подпрыгивали и топали в такт нечеловечески громкому буханью динамиков, загораживающих, вроде шкафов, полукруглую эстраду с музыкантами.
Я вам не скажу за всю Одессу —
Вся Одесса очень велика!
Сидельников чуть растерялся, не зная, куда приткнуться, но почти сразу же из толпы пляшущих выскочила потная девица в обтягивающем гипюровом платье, схватила его за руку и затащила в круг. Он сделал неловкую попытку приноровиться ко всеобщим телодвижениям, а тут кончилась песня про Одессу, публика отхлынула в сторону недопитого, и гипюровая девица с горячим винным выдохом «Идём к нам!» повлекла Сидельникова к столу своей компании, где ему сразу же налили полный бокал и подвинули огромное мясное блюдо. Здесь отмечали день рождения высокой эффектной блондинки, сидящей в центре застолья. Пока похожий на Остапа Бендера молодой человек, блистая золотым клыком, провозглашал тост, Сидельников огляделся. Бутылки незнакомой импортной водки и сухого мартини, пять-шесть видов колбас, икра, какое-то чёрное мясо – ничего подобного не наблюдалось не только на других столах в «Яшме», но и на тысячах вёрст окружающей действительности. Толстяк с детской стрижкой снова наполнил сидельниковский бокал и простодушно пожаловался: «Люся меня прямо достала – купи да купи ещё шубку… Я ей: «Люсь, ну куда столько шуб? Давай, что ли, возьмём колечки с камешками?» – Затем, доверительно понизив голос: – А шуба, вообще-то, за-меча-а-тельная!» Люся, украшенная нежными мальчиковыми усиками, поторапливала собравшихся, напоминая, что им ещё предстоит «купание по-царски». Именинница по имени Валентина розовела и благоухала – она была родом из пышногрудой фламандской живописи и некоего галантерейного графства.
– Поедешь с нами купаться по-царски? – спросила гипюровая девица.
Сидельников кивнул. Он шёл на поводу у безразличного любопытства и не хотел никуда сворачивать.
В вестибюле у телефона-автомата красномордый дядька сам угодливо предложил ему двухкопеечную монету, и Сидельников позвонил матери: он задержится у приятелей, возможно до утра. Хмыкнув, мать бросила трубку.
Золотозубый Бендер остановил сразу два такси. Погрузились весело, вальяжно, причём Люся поспорила с гипюровой за право сидеть возле Сидельникова, – и рванули, как на пожар, по спящему городу.
Глава восемнадцатая
Река в темноте была тугой и тёплой. Она пахла свежевыстиранным бельём, молчаливой работой ста тысяч невидимых прачек.
После чьей-то команды: «Девочки налево, мальчики направо!», Сидельников догадался, что «купание по-царски» требует раздевания догола. Вполголоса толковали оставшиеся за кустами таксисты. «Да это ворЫ», – проговорил один из них знакомую фразу.
