Я не знаю, презирала ли Жюли Александра. Думаю, да. Я, во всяком случае, его презирала. Вся его хваленая безупречность — чушь да и только! Не знаю, может быть, Жюли видела в нем что-то, чего я не рассмотрела? Иногда мне кажется, что я изучила Жюли вдоль и поперек. Иногда я в этом сомневаюсь. Но я уже сказала, я не настолько глупа, чтобы утверждать, будто знаю, что творится в чужой семье.
Да, я не настолько глупа, чтобы думать, будто знаю о других всю правду. Мне вспоминается один случай, произошедший через несколько лет после свадьбы Жюли и Александра. Мы поехали за город — Жюли и Александр сняли на лето красный домик в Вэрмланде[10], «на родине Сельмы Лагерлеф», как говорила Жюли; недалеко от поселка Коппом. Нас было несколько человек — Жюли, Александр, Арвид, Торильд, Валь Брюн, мы с Карлом и Сандер, которому тогда исполнилось четыре года. Карл был моим молодым человеком. О нем я расскажу позже.
Арвид начал пить уже по дороге. Он ко всем пристает и хамит. Называет Торильд кобылой. Мы проезжаем Бьёркеланген, Сетскуг и Рэмскуг — но стоит нам пересечь шведскую границу и въехать в Вэрмланд, как местность резко меняется: маленькие красные домики, поля, луга, тут и там пасется скот — это совсем не похоже на Норвегию, но тоже красиво. Каждый раз, увидев в окно лошадь, которая щиплет травку, Арвид высовывается из машины и кричит: «То-о-орильд, иди-ка сюда, я дам тебе кусочек сахара!»
Карл просит Арвида прекратить. Торильд, едва не плача, сидит на заднем сиденье; даже вечером, спустя долгое время после нашего приезда, она с трудом сдерживает слезы и ждет не дождется ночи, чтобы поскорее уйти спать и не попадаться никому на глаза.
Но пока еще рано.
Арвид все сидит за столом на кухне, выкрашенной в голубой цвет. Сидит с тех пор, как мы поели и выпили вина.
Жюли наверху поет Сандеру колыбельные перед сном, Карл с Александром пытаются растопить печь — вечер довольно прохладный. Валь Брюн растянулась в плетеном кресле. Немного позже, когда Сандер уже заснул и Жюли вернулась к нам в гостиную, мы услышали, как на кухне в полном одиночестве начал орать Арвид. В первый момент нам показалось, что он плачет, потом он пару раз выкрикнул «манда», громко захохотал и вдруг появился в дверях гостиной: его большое жирное тело покачивалось. Печной свет не попадал на него. Арвид бормотал что-то неразборчивое. Все молча смотрели на него, изо рта у него текли слюни, он пытался что-то сказать… «Какого хрена, вы что, не поняли? — спрашивает он, — у вас что, чувства юмора нет?» Александр говорит: «Арвид, ложись спать, ты напился и ведешь себя по-хамски». Арвид тыкает в Александра указательным пальцем. «Я тебе кое-что скажу, — говорит он. — Ты ведь, черт побери, мой младший брат… По-хамски!.. Какого черта! Слушай, ты!..» — Арвид тыкает пальцем в Александра. Мы молча ждем, когда он выговорится. Но он уже забыл, что собирался сказать. Он возвращается на кухню. Через час мы слышим, как Арвид идет в спальню и пытается разбудить Торильд.
На следующий день я просыпаюсь рядом с Карлом; чувствую головную боль, настроение отвратительное — как всегда по утрам. Я открываю глаза, вижу перед собой старые розовые обои в мелкий цветочек, и цветочки кажутся мне клопами, которые лезут в глаза, в ноздри, в рот и подмышки.
Я встаю и спускаюсь по крутой зеленой крашеной лестнице.
Дверь в кухню приоткрыта. В щель я вижу Арвида и Торильд. Сквозь зеленую листву в окно кухни попадает солнечный свет. Арвид и Торильд сидят в лучах света на деревянном полу, в пижамах, в руках у каждого по большой чашке кофе. Арвид гладит Торильд по лицу. Торильд улыбается. Они что-то говорят друг другу, но слов я не слышу. Они сидят, прижавшись друг к другу лбами.
В общем, я не стану утверждать, что знаю, как живут другие семьи, из каких мелочей складываются отношения между супругами — например, Жюли проникается нежностью к Александру, когда он, волнуясь, резко и как бы торжественно откашливается перед тем, как сказать что-нибудь важное. Об этих крошечных деталях не знает никто, но все сидят и решают, и выносят свои приговоры: у этих хороший брак, у тех — плохая семья, хотя сами толком ничего не знают.
В первый год после свадьбы Жюли я часто встречаюсь с ней, Валь Брюн и Торильд. Мы пьем пиво, вино и джин-тоник. Кто-то написал, что нужно на две рюмки опережать реальность и на три не дотягивать до опьянения. Пусть это будет нашим девизом.
Мы ходим по разным кафе.
Мы рассказываем друг другу свои секреты.
Жюли сидит напротив нас за столиком в кафе. Проведя рукой по волосам — Жюли решила отрастить длинные волосы, — она говорит, что ей пора домой: няня Сандера сдает экзамены, в час ей надо уйти; потом Жюли говорит, что Александр ей изменяет. Валь Брюн удивленно смотрит на нее, раскрывает рот, чтобы что-то сказать, снова закрывает, потом говорит: «По-моему, это неправда, Александр не из таких». Торильд качает головой, говоря, что этого не может быть: «Арвид Ланге Бакке — глупая свинья, но Александр Ланге Бакке — человек порядочный, если хотите знать мое мнение».
Тем же вечером, или в другой раз: Жюли, Валь Брюн, Торильд и я идем по Богстадвэйен, мы берем друг друга под руки, как маленькие девочки, — чтобы было теплее. Изо рта идет пар. Ночь. Мы в теплых пальто. Кто-то из нас — по-моему Торильд, а не Жюли, — говорит:
— Иногда мне хочется застать своего мужа на месте преступления, найти неопровержимое доказательство того, что он мне изменяет, покончить наконец со всей той ложью, которую мне приходится выслушивать, добиться справедливости, получить законное право ненавидеть его.
— Я знаю одну женщину, — говорит Валь Брюн, — которая десять лет была замужем за человеком, каждый день говорившим ей, что он ее любит, потому что она его об этом просила. Эта женщина думала, что у нее хорошая, а главное, надежная семья, пока однажды не нашла в кармане его куртки, за порванной подкладкой, фотокарточку голой женской груди. Она вовсе не собиралась, как говорится, производить обыск, она ни в чем не подозревала своего мужа, она просто искала квитанцию из химчистки, а вместо этого нашла фотокарточку голой женской груди. Ни лица. Ни имени. Ничего. Внизу была надпись зеленой тушью: «Я жду тебя!»
— Вот как раз о таком неопровержимом доказательстве я и говорю, — бормочет Торильд и коротко смеется.
— Можешь сфотографировать мою грудь и положить снимок Арвиду в карман куртки, — предлагает Валь Брюн.
— Что? — переспрашивает Торильд, поворачиваясь к Валь Брюн.
— Можешь сфотографировать мою грудь и положить снимок ему в карман куртки, — повторяет Валь Брюн. — А потом у него на глазах достанешь фотографию, посмотришь на нее глазами, полными ужаса, сунешь карточку ему в нос и спросишь: «Это что такое, черт побери?» Вот тогда ты увидишь, что правда на твоей стороне. Понимаешь? Успех гарантирован. Ни одному мужчине не придет в голову, что жена сама подкладывает ему компромат, чтобы потом упрекнуть его в неверности, смешать с грязью и выставить из дома, возможно, обрекая его тем самым на вечные муки совести.
— Да, бедняжка Арвид, нелегко ему придется, — говорю я. — Представляю, как Торильд стоит перед ним, вся дрожа от праведного гнева, с фотографией голой женской груди, которую она нашла в его кармане. Что он на это скажет? «Да я первый раз в жизни вижу эту фотографию!» Так и скажет? «Это не мое!» А может, так: «Я понятия не имею, чья это грудь!» Вот дурак. Отпирается до последней секунды. Не сдается. Нет, чтобы раз в жизни сказать правду. После всех лет, проведенных вместе Арвид и Торильд — и вдруг такое. Короткая мучительная сцена: «Я не изменял тебе, Торильд, это не то, что ты думаешь».
— Бедный Арвид, — говорит Торильд.
— Прекратите, — говорит Жюли.
— Успокойся, — отвечает Валь Брюн. — У каждого свои переживания, дай нам немножечко повеселиться.
— А что было дальше с той женщиной, которая нашла фотографию? — спрашиваю я.
— А, ты про нее, — вспоминает Валь Брюн. — Ее муж даже не стал отпираться, когда она предъявила ему снимок, — сказал только, что у этой женщины есть и лицо — лицо, без которого он не может жить, что ее зовут… а впрочем, это не имеет значения… что он думает о ней каждую секунду… даже когда занимается любовью с женой, «причем тогда — особенно», сказал он; и, раз нарушив молчание, этот неверный муж уже не мог остановиться и в конце концов объявил жене, что хочет прожить остаток жизни с другой женщиной. И что он уже упаковал свой чемодан. Отчаянно рыдая, жена спросила только: «Когда же ты успел упаковать чемодан?»
Зачем она об этом спросила? Боже праведный, зачем люди сами причиняют себе такую боль? — говорит Валь Брюн и продолжает: — «Чемодан я упаковал еще десять лет назад, дорогая, — отвечает неверный муж, и я вижу легкую улыбку у него на губах. — Ровно через четыре месяца после нашей свадьбы. То есть тогда я начал его упаковывать. Мало-помалу. Я делал это каждый раз, когда ты валялась в кровати в своей любимой уродливой вязаной кофте и сквозь зубы отдавала мне приказания — принеси стакан молока, принеси яблоко, принеси чипсы. Каждый раз, когда ты обнимала меня за шею, а я читал книгу, или слушал музыку, или просто смотрел в окно, ты обнимала меня за шею, шепча: "О чем ты думаешь? Ну о чем ты думаешь?" И каждый раз я заставлял себя придумывать ответ, который удовлетворил бы тебя: "Я думаю о том, как мы проведем отпуск", или "о том, как мы здорово сходили на прошлой неделе в кино", или "о том, как тебе идет это платье", или "о том, что нам следует покрасить кухню в желтый цвет", — потому что ты всю жизнь хотела что-нибудь переделать, тебе всегда все не нравилось. Я собирал вещи, когда ты ела чернослив, — какого черта, ты его не ела, ты пожирала одну черносливину за другой — и чавкала! Каждый раз, понимаешь, каждый раз, когда ты что-то такое делала, я клал в чемодан еще одну вещь. Трусы, рубашку, носок, еще носок, шелковый галстук, свитер… И чем больше… как бы это сказать? Чем больше ты меня раздражала, тем больше красивых вещей клал я к себе в чемодан. Если ты кашляла всю ночь напролет, я клал туда свитер. После каждого "о чем ты думаешь?" я клал туда галстук. После каждой черносливины — по носку. Когда ты заставляла меня заниматься любовью, как обычно, не спрашивая, хочу я того или нет, — я клал туда рубашки. А иногда, когда я чувствовал твой запах на своих руках, я клал туда целый костюм».
