Все будет хорошо. Все будет хорошо теперь. Пожалуйста, я… я… Перестань.
Она вдруг успокаивается.
(Смотрит на нее в изнеможении и говорит с мягкой насмешливой иронией.) Мы будем жить в медвежьей берлоге и в беличьем дупле, будем питаться медом и орехами. У нас будет уйма орехов. Будем петь песни о себе, о зеленой листве и нашей уютной пещере и лежать на солнышке. И ты своими большими глазами будешь следить за моей шубой, и чтобы я держал свои клыки в порядке, потому что я ленивый медведь. А я буду следить за тем, чтобы твой пушистый хвост всегда блестел как надо, потому что хотя ты и красивая, но не очень расторопная белка и не очень осторожная. Всюду расставлены коварные капканы, подстерегающие немного сумасшедших, немного кусачих и очень робких зверушек. Верно?
Элисон кивает.
(С состраданием.) Бедные белки!
Элисон (в тон ему). Милые мишки! (Тихо смеется. Потом смотрит на него очень нежно; тихо.) Бедные милые мишки! (Обнимает его.)
Занавес
Комедиант
Перевод A. Дорошевича
Посвящается А. К., который помнит,
как все это было, не забудет
и, надеюсь, не даст мне забыть, —
по крайней мере до тех пор,
пока существует Парадиз-стрит,
и Клейпит-лейн, и можно туда вернуться.
Примечание
Искусство мюзик-холла умирает, а с ним умирает и что-то в Англии. Ушла частица сердца Англии, принадлежавшая некогда всем, ибо это было настоящее народное искусство. Я ввел в свою пьесу элементы стилистики мюзик-холла не для того, чтобы использовать эффектный трюк, но просто потому, что так можно решить какие-то вечные проблемы времени и пространства, с которыми драматургу приходится сталкиваться, а кроме того, мюзик-холл имеет отношение к сюжету. У него есть свои традиции, свои условности, своя символика, своя мистика, он легко преодолевает ограничения так называемого правдоподобного театра. Контакт со зрителем в этом случае немедленный, живой и непосредственный.
Действующие лица
Билли Райс.
Джин Райс.
Арчи Райс.
Феба Райс.
Фрэнк Райс.
Вильям Райс (брат Билл).
Грэм Додд.
Оглавление
1. Билли и Джин.
2. Арчи Райс — «Не принимайте его всерьез».
3. Билли, Джин и Феба.
4. Арчи Райс — «Опять в беде».
5. Билли, Джин, Феба и Арчи.
Интермедия
6. Билли, Феба, Джин, Арчи и Фрэнк.
7. Арчи Райс — «Прерывает программу».
8. Билли, Феба, Джин, Арчи и Фрэнк.
Интермедия
9. Фрэнк Райс — «Пою для вас».
10. Билли, Феба, Джин, Арчи и Фрэнк.
И. Опять доброе старое время.
12. Джин и Грэм — Арчи и Билл.
13. Арчи Райс — «Единственный и неповторимый».
Место действия. События пьесы происходят в большом курортном городе на побережье. Дом, где живет семья Райсов, — это один из тех высоких уродливых памятников эпохи, что строились в начале века богатыми дельцами. До набережной всего двадцать пять минут на конке. А в наши дни мимо ворот шуршат троллейбусы, битком набитые рабочими с многочисленных заводиков, которые успели вырасти вокруг. Эту часть города приезжие не видят, а если и забредут, то тут же поворачивают обратно, в сторону парков. Не за тем они сюда ехали по два, по три часа на поезде. Им и проезжать-то здесь не нужно по дороге с центрального вокзала, это совсем самостоятельный город со своим собственным вокзалом, довольно большим к тому же, с далеко растянувшимися навесами и пакгаузами. Впрочем, скорые поезда здесь не останавливаются. Район ни жилым, ни индустриальным не назовешь: грязные пустыри, высокие закопченные стены, газгольдер, высокая дымовая труба, пыльное шоссе, сотрясаемое грузовиками. Улочки узкие, на каждом углу жмется по магазинчику: газеты и журналы, бакалея, рыба с жареной картошкой.
Увертюра.
Во время интермедий опускается экран с афишами.
Первый номер
Тюлевый занавес. За ним видна часть города. Перед ним — высокий рострум с ведущими к нему ступеньками. Экраны высотой до колена и дверная рама образуют стены. Перемены осуществляются за счет смены задников. Сценическое пространство по-разному ими ограничивается. Задники и кулисы простые, закрашенные. Две двери — слева и справа. Освещение — как в провинциальном курзале: все прожекторы зажжены, освещают сцену и неподвижны, кроме одного. Сцены и интермедии должны быть освещены так, словно это всё номера одной программы. Мебель и реквизит — только самое необходимое, не больше, чем для эстрадного скетча. По обеим сторонам просцениума — квадраты, где появляется порядковый номер каждой сцены. В общем, хлопот по оформлению не больше, чем у любого помощника режиссера, дважды в день ведущего один и тот же спектакль. Музыка. Самая последняя, самая громкая, самая пошлая. Тюлевый занавес на авансцене. На нем изображены громадные обнаженные юные девы, машущие ярко раскрашенными веерами и лихо взбрыкивающие. Поперек крупными буквами надпись: «Рок-н-ролл во всей его наготе». За тюлевым занавесом свет выхватывает старика. Он идет по сцене слева направо. В центре останавливается и поднимает голову. Слышны крики и вопли. Кричит женщина, разнимая двух мужчин, видимо сына и любовника: «Оставь его! Пе надо! Пожалуйста, не надо! Оставь его в покое». Старик уходит за кулису справа, появляется из-за следующей и направляется к середине. Слышен грохот, удары. Он останавливается, затем опять делает несколько шагов. Женщина издает истошный вопль. Он опять останавливается, оборачивается и, склонившись над перилами, кричит вниз: «Вы там потише не могли бы?» Прислушивается, но ответа нет. «Я требую прекратить этот гам!» Все это не срываясь и сохраняя достоинство, хотя голос у него настолько сильный, что шум сразу прекращается. Он удовлетворенно кивает и снова пускается в путь. Слышен крик: «Сам лучше глотку заткни, старый дурак!» Женское рыдание обрывает конец фразы, старик обеспокоенно останавливается, оборачивается и кричит вниз: «Вы живы, миссис?» Слышен мужской голос, настойчивый и возбужденный. Хлопает дверь, и голос стихает. Рыдания еще слышны, но скандал, по всей видимости, затухает. Старик возвращается в центр и входит в квартиру через дверной проем.
Билли Райс — подтянутый мужчина слегка за семьдесят. Он чрезвычайно гордится своей физической формой, что неудивительно для человека, всю жизнь служившего образцом сложения и выправки. Он худощав, строен, крепок. Так и сияет своим потускневшим великолепием. Волосы у него седые, густые и от частого употребления щетки шелковистые. Одежда, включая остроносые лаковые туфли, носится уже лет двадцать пять, но костюм тщательно отглажен и вполне хорош на вид. Цепочка от часов начищена до блеска, воротник скреплен галстучной булавкой, заколотой под туго завязанным черным галстуком, коричневая шляпа чуть-чуть блестит на сгибах. Говорит он с достойным старомодным произношением, равно чуждым и манерному оксфордскому растягиванию слогов и простонародному кокни с его проглоченными гласными. Однако это не производит впечатления напускного аристократизма. Собственно, здесь мы имеем дело с акцентом определенной эпохи, а не социального класса. Сейчас мало кто так говорит.
Тюлевый занавес поднимается.
Билли подходит к столу в центре, выкладывает на него сложенную газету, две бутылки пива и телеграмму, на которую лишь бросает взгляд. Идет к двери справа, проходит в нее, напевая торжественно, но бодро: «Пасть веков раскрыта мне, скоро скроюсь я в тебе». Возвращается без пиджака, а тяжелом шерстяном халате поверх жилета. Продолжая напевать, садится, наливает себе стакан пива и принимается развязывать шнурки. Туфли кладет в коробку с оберточной бумагой в глубине сцены. С лестницы опять доносится шум. Билли отхлебывает пива, вынимает пилочку для ногтей и стоя начинает придирчиво чистить ногти. Похоже, будто ему не дает покоя одна невесть откуда взявшаяся крупинка грязи. Снизу раздается вопль. Билли говорит сурово, уверенный в своей правоте.
Билли. И все ведь поляки да ирландцы! (Садится и надевает шлепанцы. Вынимает очки из футляра, надевает на нос.)
Хлопает парадная дверь.
Терпеть не могу ублюдков. (Разворачивает, газету.)
У входа звонит звонок.
(На лице гримаса раздражения, он уже вытянул ноги, ему удобно и совсем не хочется подниматься с места. Бодро поет, словно желая заглушить звонок.)
