Билли. Сюда бы еще парочку голубей, и все будет как на Трафальгарской площади. Таких сквозняков я нигде не встречал. Ни окон, ни дверей никто не закрывает. Вряд ли это очень полезно для здоровья. Только войдешь в одну дверь — так из другой тебя тут же прохватит.
Джин. А как наш Мик — есть от него что-нибудь?
Феба. Ну конечно. Он ведь там[15], ты знаешь?
Джин. Знаю.
Феба. Арчи за него очень переживает. Ничего не Говорит, но я-то знаю. Смешно, конечно, они никогда особенно близки не были, во всем расходились. Ты вот или Фрэнк — другое дело. А он — очень открытый мальчик, наш Мик. Что на уме, то и на языке. Я всю неделю почти не сплю, честное слово.
Билли. Славный парень. Его призвали — он тут же пошел. Не. спорил, ничего. Собрался и пошел.
Джин (взрываясь). А вот когда Фрэнка призвали, он отказался, хоть и угодил за это в тюрьму на шесть месяцев. И это малыш Фрэнк, который и в себе-то разобраться не может, не то что в других, вечно простуженный, с бронхитом… Школу окончил с грехом пополам. Бедняга. (Фебе.) Ты сама всегда говорила, что у него со здоровьем плохо. Всегда покупала ему что-нибудь вкусненькое, даже башмаки его чистила. Сама все за него делала. А он взял и сказал «нет», больше того, в тюрьму пошел, за это. Он сдался потом, но все-таки сказал «нет»! Шести месяцам своей несчастной тепличной жизни сказал «нет»! Это кое-что значит. Не надо сравнивать Мика с Фрэнком, дедушка. Ты не обижайся. Я совсем не против тебя. Я вас обоих очень люблю, но мне, пожалуй, не надо было пить в поезде.
Пауза.
Феба. Ладно, хватит об этом.
Билли. Я просто сказал, что Мик — хороший парень.
Джин. Конечно, хороший. Очень хороший. Доблестный девятнадцатилетний юноша, сражается за всех нас, так и не научился говорить «нет», не хотел научиться, и я могу только молить бога, чтобы он вернулся невредимым.
Феба. Боже мой, Джин, как ты думаешь, с ним ничего не случится? И почему только мальчиков посылают в самое пекло? Они же дети, совсем дети. И Мик — настоящий ребенок.
Билли. Нельзя идти против своих, Джин. Нельзя.
Джин. А куда Фрэнк пропал? «Свои»… Кто для меня «свои»?
Феба. Он на рояле играет в каком-то ночном кабачке. Не знает, куда себя деть. С тех самых пор, как вернулся оттуда. Чтоб она провалилась, эта тюрьма. Никогда ее не забуду. Совсем мальчика — и в тюрьму. Не забуду никогда. Разве такое можно забыть.
Джин. Ничего, теперь-то все позади. Выпей вот джину. Специально тебе покупала.
Феба. Не хочу. И такую работу заставляли делать. Разве это для мальчика работа? Санитаром в больнице. Ты знаешь, что его в бойлерной к топке поставили?
Джин. Да. В армии, конечно, было бы полегче — штык в какого-нибудь туземца всаживать.
Феба. Он мне ни слова об этом не сказал. Хорошо бы он вообще не затевал ничего. А Мику-то, может, и лучше. За ним ведь там присматривают.
Джин. Еще как.
Билли. Гораздо лучше присматривают, чем в мое время. Я сегодня еще но читал газет. Так вот, я-то Дарданеллы прошел — и ни одной царапины. Ни одной.
Джин. Они все за нами присматривают. С нами-то ничего не происходит. Беспокоиться не о чем. Уж мы-то в полном порядке. Боже, храни королеву!
Затемнение
Четвертый номер
Прожектор на Арчи у микрофона.
Арчи. Мои выступления видели все: «Королева», «Герцог Эдинбургский», «Принц Уэльский» и… как же еще один притон называется? Однако! На первом представлении в этом месте смеялись. (Пауза.) Очки я снял специально. Не хочу видеть ваших страданий. Кстати, как вам нравятся все эти горлодеры? Горлодеры из Мемфиса и Сент-Луиса? Куда только мы с ними доедем? Вы только послушайте, что они поют! «Бал чернокожих городских забияк», «Бал лесорубов», «Бал на Главной улице» — ну и чепуха, верно? Пари держу, вы еще до моего выхода имели на мой счет подозрение, верно? А как вам девочки? (Показывает на сцену за собой.) Нравятся? Сногсшибательные. Не сомневаюсь, вы все уверены, что времечко я с ними провожу лихо. Сногсшибательно, в буквальном смысле, разве не так? (Пауза) Вы правы! Впрочем, вряд ли вы подумали, глядя на меня, что я чересчур сексуален! Ну-ка, леди! Ведь не подумаешь такого, глядя на меня? (Пауза.) Его спросите. (Указывает на дирижерский пульт.) Спросите! (Вглядывается в зал.) И вы поверили, что я такой? Поверили? Так вот, все наоборот. Это он такой, а не я! (Снова указывает на дирижерский пульт.) Я лучше кружку пива выпью! А сейчас я спою вам песенку, маленькую песенку, ее написала моя свояченица, а называется она «Колокол на колокольне сегодня не звонит, потому что наш звонарь проглотил язык!» Прошу, Чарли.
Я для себя, и ты для себя тоже —Что еще лучше на свете быть может,В старой, доброй Англии я пью свою чашку шоколада,И никакого дурацкого равенства мне не надо.Пусть ваши чувства по сторонам не разлетаются,Помните, милосердие лишь дома начинается.А из британца никогда не получится раба!Бесплатное лечение не даст вам облегчения.Судейские парики и лорнетики покупаются за банковскиебилетики.А чтобы видели все мошенники,Что сине-бело-красный наш не просто так болтается,У нас есть кое-что, что армией и флотом называется.
Появляется «Юнион Джек»[16].
И где на карте наш цвет,—Не уйдем оттуда еще сто лет.И если за нами хоть один архипелаг,—Удержим его, и пусть там реет британский флаг!И что еще лучше на свете быть может!Я для себя, и ты для себя тоже!Да, только я —Помилуй боже,Что может быть для нас всех дороже!
(Уходит.)
Пятый номер
Билли, Феба, Джин.
Билли. В них была грация, тайна, достоинство. Еще бы, когда женщина вылезала из кеба, она снисходила откуда-то сверху. И ей надо было красиво подать руку, помочь. А теперь что? Вы хоть раз наблюдали, как женщина выбирается из машины? Не приходилось? Я раз увидел и больше не хочу, благодарю покорно. Да я женской ноги не видел, пока мне девятнадцать не стукнуло. Не знал, как они выглядят. Это в девятнадцать-то лет! Я тогда женился. Мне двадцать было, когда старший брат Арчи родился, Старина Билл. Он все-таки выбился в люди. Помню, как впервые бабушку твою встретил. Ей только-только восемнадцать исполнилось. На ней было бархатное пальто, черное, с меховой оторочкой. Тогда их все носили. И сидело очень плотно, облегало фигуру. А в шапочке меховой и с муфтой — совсем картинка.
Вваливается Арчи, его руки заняты сумкой и бутылками, он слегка навеселе. Арчи около пятидесяти. Волосы зализаны, с сединой. Он носит очки и слегка сутулится — это у него осталось от старой привычки, выработанной лет тридцать назад, когда он кончил один из тех маленьких частных пансионов в Лондоне, откуда обычно выходили либо среднего пошиба авантюристы, либо управляющие банков и поэты. Квартирные хозяйки обожают и балуют его, потому что Арчи — человек свойский и в то же время несомненный джентльмен. Кое-кто из его коллег артистов даже называет его иногда «профессор», как порой отставного армейского капитана величают «полковник». А он лишь благодушно улыбается, ибо знает, что не принадлежит ни к какому классу, и роль свою играет как умеет. Арчи слегка покровительственно держит себя с отцом, которого глубоко любит. То же с женой — ее он по-настоящему жалеет. Потому и не оставил ее еще двадцать лет назад. А может, как считают многие, ему недоставало смелости. Во всяком случае, из своих романов, как выдуманных, так и реальных, секрета Арчи не делает. Отсюда и его жалость, и чувство превосходства, и даже интерес к самому себе. Опекает он и своего старшего сына Фрэнка, которому не хватает как рае отцовской уверенности в себе, стоицизма, напускной бравады. Отношение к нему Арчи похоже на немое обожание. Напротив, с дочерью он более насторожен, неуверен. Арчи догадывается о ее уме, понимает, что она может оказаться сильнее их всех. Каждая его фраза подается с продуманной небрежностью. Делается это почти непроизвольно — результат актерской тренировки, и ему уже нет нужды изображать заинтересованность в чем бы то ни было.
Арчи. А, опять про женские ножки! (Обращаясь ко всем.) Стерн[17] называл это — «оседлать свою кобылу». Кажется, Стерн. Или Джордж Роби?[18] А? Привет, дорогая, какой приятный сюрприз. (Целует Джин.) Я без очков. Подумал, что пришел налоговый инспектор. А ведь мы от него давно избавились. Как ты, ничего?
