Я, конечно, от коньяка отказалась. К алкоголю и курению я вообще отношусь отрицательно.
— Обижаете, — сказал Василий Поликарпович, — а вот сестра ваша никогда не брезговала посидеть, выпить рюмку и послушать бред старого соседа! — Он помолчал. — И вообще, она была не такая, как все… Помните, кажется у Грина есть рассказ про… запамятовал имя… Вспомнил! Про Ассоль. — Он произнес имя девушки, сделав ударение на первом слоге. — Вот это и была ваша сестра. Я всегда знал, что замуж она не выйдет…
— Но у нее был короткий брак с художником, — вставила я.
— Ерунда! — Старик даже рассердился. — Так! Игрушки! Они и расписаны не были.
Это, кстати, было ново для меня и особенно меня удивило, что узнала я такую подробность не от сестры, а от ее чудаковатого соседа.
— Я имею в виду нормальную — нор — маль — ну — ю! — семью. Я знал — у нее такой семьи не будет. Пока была жива ее мать, пока она лежала на кровати, все говорили, что мать — ее обуза и не дает ей найти личное счастье. Чушь! Она была такая сама… А вот и он! Ну что я вам говорил: семь минут и пятнадцать секунд! Чует, чует ворон! Да это я так, шучу. — Он, видимо, решил, что с определением перегнул палку. — Я всю жизнь шучу. А Иван — отличный парень. Вы, кстати, замужем? — И он заковылял к двери.
Иван на этот раз был еще трезв и, наверное, оттого несколько смутился, когда оба они вернулись в комнату, и он увидел меня. Поздоровавшись, он присел к столу и произнес с ноткой укоризны: «С утра, Василий Поликарпович, и выпиваете.»
— Ты, конечно, не станешь и потому тебе я не наливаю, — старик наполнил вновь свою рюмку.
— Нет, отчего же!
Я засмеялась. Иван тоже Он быстро выпил и спросил: «Огурчика не найдется?»
— Темный ты человек, Иван, ох, темный, — притворно возмутился Василий Поликарпович, — нет чтобы конфет да фруктов попросить!
— Ну это вы у нас аристократ, а я мент!
— Кстати, вы хотели поделиться со мной какими-то соображениями, все-таки вы — профессионал, — я решила смягчить ситуацию, а главное, коньячный разговор мне уже наскучил.
— Вы читали Кинга? — тут же спросил он. — Я кроме детективов ничего не читаю. Кинг, конечно, ерунда, фантастика, но в одном его романе, где поджигательница — девчонка бежит от преследователей, есть такое словечко — п о д т о л к н у т ь. У Кинга словечко-то есть, но как-то не так оно обставлено, а у нас, криминалистов, все проще: за подталкивание статью сразу шьют— это дело уголовно наказуемо. Я все сказал. — Видимо, подполковник любит смотреть вестерны и в воображении видит себя то вождем индейского племени, то шерифом, подумала я…В другой раз мое наблюдение меня бы просто позабавило, но — не сейчас.
— Вы хотите сказать, что был человек, который мог бы ответить за то, что произошло с сестрой?
— Конечно.
— И он мог бы попасть под суд?
— Тонкое дело, но, если собрать факты, тщательно взвесить доказательства, найти ее собственные признания… Но ведь вы не будете этим заниматься, так?
— Пока я ничего не знаю, — призналась я. — Только начала читать ее дневник…
— У нее был дневник? — Иван оживился и со значением посмотрел на Василия Поликарповича, который, как ни странно, полную третью рюмку только пригубил и отставил в сторону. — Теперь мне кое-что ясно. Так дневник у вас?
— У меня.
— Читайте, читайте— и очень внимательно!
— Покажите потом записи ее Ивану, — сказал Василий Поликарпович, — если, разумеется, сочтете нужным. Он ведь опытный работник…
— Списанный на берег за ненадобностью, — прибавил Иван, криво усмехнувшись.
— Да их многих посокращали, — стал объяснять старик. — Время такое тогда пришло — дикое. И нынче — одни коммерсанты кругом, а другими словами — спекулянты. Там купил — здесь продал. Никто не работает, а кто работает, тому не платят И глагол появился соответствующий — крутиться. Он, говорят, крутится, чтобы семью кормить.
Иван вдруг рассмеялся и прищурив узковатые глаза спросил: «Ну-ка угадайте, кто у нас теперь самый крутой?»
— Не знаю, — растерялась я.
— А ты, Василий Поликарпович, знаешь?
— Ну, наверное, эти… новые русские, то есть буржуи?
— И не угадал, не угадал! Самый крутой у нас — композитор Игорь Крутой! — Он даже ладонями хлопнул по столу.
А старик обиделся: «И знать такого не знаю!»
Я поняла, что начинается вторая, развлекательная, часть их утреннего застолья и заторопилась уйти. Уже увлеченные детским подтруниванием друг над другом, они простились со мной без особого сожаления. А я решила пойти в риелтовскую контору и поставить квартиру, которая юридически теперь принадлежала мне, на продажу.
Накрапывал то ли мокрый снег, то ли первый весенний дождь; на асфальте чернели лужицы, я свернула в переулок и попыталась вспомнить, гуляла ли я здесь в детстве. Кажется, где-то неподалеку аптека? В шесть лет я переболела тяжелой ангиной, мне выписали витамины и мы с мамой вместе ходили в аптеку, она купила мне круглые белые таблетки, такие вкусные, вкуснее конфет… Да! Аптека! Надо же! Прошло двадцать два года, кругом супермаркеты, частные магазины, импортная одежда, обувь — ничего нашего… А старушка-аптека жива!
Агентство по недвижимости оказалось в соседнем доме. Визг тормозов заставил меня отпрыгнуть от двери — и оглянуться: из иномарки выскочил Андрей, мой гостиничный знакомый.
— И вы сюда? Вот так встреча! — Он распахнул передо мной дверь. — Решили купить квартиру вдали от столицы?
Мы вошли в мраморный вестибюль.
— Если купить — вам направо, если снять — прямо, а продать — налево. Одним словом, как в сказке!
Я остановилась в нерешительности. Мне, откровенно говоря, не очень хотелось раскрывать перед случайным знакомым свои планы. Но от его напора было просто некуда деться.
— Я здесь всех знаю, мы вам поможем, — шумел он. И пришлось сознаться, что мне нужно идти налево
— Теперь все понятно, — хохотнул он, — скончалась любимая тетушка, завещала недвижимость. А мне — направо! Увидимся в гостинице!
Этого мне, признаться, совсем не хотелось.
Вернувшись из агентства, я снова принялась читать тетрадку сестры.
16
«…Вчера вечером Елена примчалась ко мне и рассказала, что, когда мы с Володей ушли, у Георгия разболелась голова. Елена приготовила кофе. Потом дала ему аспирин. Таблетка тоже не подействовала. И тут Елену осенило. Я умею снимать головную боль, сказала она, просто ладонями. Сядь и расслабься.
Честно признаться, никаких особых способностей у Елены я никогда не замечала. Прагматичная особа — и только «И я ему сказала, — глаза Елены расширились, она выпустила из сигареты клуб сизого дыма. — Влюбить могу в себя на всю жизнь того, кто в меня не влюблен.» «И меня?» — Спросил он севшим голосом. И поцелуй наш был, как омут!
Ленка, ты — эгсгибиционистка, — сказала я, тоже закуривая. Я совсем не люблю курить, но есть в сигаретном дыме какая-то магия — точно сейчас дым превратится в сказочного джина. Боже! Какие мы все инфантильные!
— И мне страстно захотелось скорей, скорей сходить с ним в ЗАГС, а потом… А что было у вас с Филипповым? Он, кстати, ничего. Только распустил себя: мужику тридцать с небольшим, а уже проглядывает животик.
— Да, ничего, — сказала я. — Просто гуляли.
В общем я сказала почти правду: у нас и в самом деле ничего такого, чтобы могло бы заинтересовать Елену, не было. Даже не поцеловались. Я как-то и представить поцелуя с ним не могу. Он такой взрослый. Точно отец. Мы поднялись по каменной лестнице нашего старого подъезда, я открыла ключом дверь. Мама уже спала в своей комнате.
— Попить бы чаю, — попросил он тихо, когда снимал в прихожей мокасины, — а то жарко.
Мы прошли в кухню. Попили чай. Потом я провела его мимо двери в материнскую комнату— к себе. Он упал на диван, тяжело вздохнув, как дед. Его взгляд привлекли висящие напротив на стене большие круглые часы— их когда-то подарили отцу на один из его дней рождений, и он в шутку называл их «корабельными». Видимо, в них и в самом деле было что-то флотское, потому что Филиппов вдруг заговорил о том, как его призвали в армию и он попал на морскую службу.
— Там-то я и увлекся наукой, — сказал он, — полная тоска: кругом вода, вода, вода… Кроме одной женщины одни мужики. Я даже пытался там повеситься, но меня вовремя вытащили и откачали. А потом я стал пропадать в корабельной библиотеке — читал дни и ночи напролет…
Он говорил и говорил, а я слушала, всматриваясь в его лицо. В какой-то момент я вдруг почувствовала головокружение— будто сейчас упаду в его зрачки… Но когда он поднимал на меня глаза — они сверкали, точно изумруды. Я увидела их цвет: темно-зеленые с мелкими черными крапинками — так вот почему они казались черными! Он говорил и говорил, а в глазах его уже пылали огненные отсветы, и лицо казалось все темнее, будто он смотрит не на меня, а на красную лаву расплавленного металла. А он все говорил, я глянула на часы: три часа ночи. Он не замечал времени. Я узнала о его детстве, он до восьми лет жил в алтайской деревне, я представила очень живо симпатичного мальчика, который дышит на заросшее снегом стекло и глядит потом в образовавшийся глазок, точно в колбу, в которой происходит что-то необыкновенное, представила его мать, тихую медсестру, вышивавшую по ткани шелком узоры, и его первую подругу— босоногую белокурую девочку: ее увезли потом из деревни и он, семилетний, ходил и ходил на дорогу, не веря, что она уехала навсегда…
