— Александр Сергеевич сказал, что у тебя произошёл перелом и появился настоящий скрипичный звук! Он сказал, что многие кончают школу, но у них так и не появляется настоящий звук. У тебя он появился очень рано, поэтому понятно: если ты будешь «заниматься на скрипке» — а ведь он даже не представляет себе, что очень часто ты вообще не играешь… так вот, если ты будешь заниматься, из тебя получится блестящая скрипачка! Он так и сказал: «блестящая», потому что техника берётся трудом, а звук — это от природы. Его так же, как тембр голоса, нельзя сделать чарующим!
Вот! И опять, как с пением, я влипла — придётся заниматься! А потом ещё на какой-нибудь конкурс пошлют!
Я стала заниматься по полчаса каждый день — это очень много, все довольны, даже мне приятно играть новым звуком.
Сегодня я пришла на урок, настроила скрипку и должна была сыграть этюд. Открывается дверь, и не просто открывается, а как будто её сломать хотят, и в класс вбегает преподаватель по скрипке Титушин — высокий, худой, глаза немножко сумасшедшие, — за руку тащит очень взрослого мальчика лет тринадцати-четырнадцати. И кричит:
— Александр Сергеевич! Посмотрите на этого болвана — он в шестом классе и до сих пор не умеет вибрировать! Пусть Нинуша ему покажет, может, ему стыдно станет — такая малышка уже играет, а он всё ещё пиликает! Нинуша, покажи, как ты вибрируешь!
Я в ужасе смотрю на Александра Сергеевича, а он в ужасе смотрит на Титушина. Потом вдруг делает мне знак рукой, такой успокаивающий, садится за рояль и говорит:
— Нинуша, давай сыграем «Песню без слов»!
И мы её сыграли. Титушин посидел с опущенной головой, потом вскочил и заорал:
— Ты слышал, болван, ты понял?! — Схватил бедного мальчика за руку и просто вылетел вместе с ним в коридор. Потом, наверное ногой, дверь как захлопнет!
Александр Сергеевич почесал в затылке — это такая у него привычка, она мне очень нравится, и говорит:
— Ну давай, Нинуша, заниматься!
«Евгений Онегин»
Наконец настали каникулы — это всегда прекрасно и волшебно! Мамочка сказала, что у неё есть для меня и Ёлки сюрприз. Конечно, как всегда, будет много походов для нас троих — ив Кукольный, и в Детский театр, и в Цирк! Но Мамочка, Ёлка и я — мы пойдём в Большой театр на оперу «Евгений Онегин»! И будем сидеть там «в первом ряду третьей ложи бенуа справа». Мамочка сказала, что для неё это — лучшее место в Большом театре, есть, правда, ещё царская ложа!
Я так обрадовалась, что уже больше не могла ни о чём думать и целый день бегала к Маме, Папе и Бабушке и просила их рассказать мне, что же это такое — «ложа бенуа» и «царская ложа». И все мне отвечали одно и то же: скоро пойдёшь в театр и всё сама увидишь. И тогда я подумала: что я к ним пристала, прямо как маленькая!
Мы в Большом театре. Зал — это целый дворец: ярусы, сцена, занавес, партер. Мы в нашей ложе бенуа, чуть выше партера — царская ложа, кажется, что всюду золото и бархат — я не очень люблю золото, когда его люди носят, а здесь это замечательно! И много-много свечей — Мамочка сказала, что это не свечи, а лампочки, похожие на свечи. И оркестровая яма! Яма — некрасивое слово, но там сидит такой большой, замечательный оркестр! Мамочка говорит: они сейчас будут настраиваться. Я жду. И вот оркестр начинает настраиваться — каждый музыкант настраивает свой инструмент, музыки как будто нет, звучит много-много разных инструментов. Можно подумать, что это просто шум музыки, но для меня это не шум — это уже музыка, я слышу, как подстраиваются многие инструменты, и в груди у меня растёт и растёт восторг — сейчас из всего этого получится какая-то большая, стройная и прекрасная музыка, потому что её написал Чайковский! Скорей! Скорей! Я не заметила, как появился дирижёр. И стал гаснуть, медленно гаснуть свет. Погас! И началась увертюра — никогда не слышала такой прекрасной музыки, кажется, что она идёт отовсюду — такая красивая, но такая печальная!
Опера потрясающая, в смысле музыки, ну и слова, конечно! Играет огромный оркестр — это такой восторг в груди! Но меня немножко удивили певцы — они так странно ходят и совсем странно садятся на стул. Но хуже всех был Ленский — у него был такой голос, как будто его… немножко прищемили. Но когда Онегин его застрелил, я почувствовала ужас. Я не понимаю, как он мог убить своего лучшего друга! Я знаю: сам Пушкин был убит на дуэли, и я не понимаю, неужели люди тогда могли так делать — они договаривались о каком-то месте, где людей мало, ехали туда в каретах или верхом, разговаривали, чуть ли не шутили — потом стреляли друг в друга и кого-то убивали. Мне кажется, что это какая-то чудовищная и невозможная глупость. И преступление!
Опера замечательная, я запомнила её наизусть! Но в арии Ленского «Куда, куда, куда вы удалились…» есть странная, и очень странная, строчка — не хочу о ней думать, но всё время вспоминаю: «Благословен и день забот, благословен и тьмы приход!» Вот что такое «тьмы приход»? Почему-то я думаю, что это не ночь!
Даже не заметила, как домой приехали, а дома, как всегда, замечательная ЁЛКА. Её ставят в угол между шкафом и Папиным письменным столом, и ветки закрывают половину стола, но всё равно, когда там стоит ёлка, за столом работать нельзя, зато есть чудесная ёлка! Правда, я в сорок четвертом и сорок пятом годах очень расстраивалась, что пропали нарисованные Мамочкой игрушки со свердловской ёлки — остались только Три поросёнка. И Анночка с Ёлкой расстраивались! Но сейчас мы уже привыкли и не расстраиваемся, наверное, ещё потому, что очень много красивых и разных игрушек у нас на ёлке.
Мы сели все за стол, и я просто не могла дождаться, когда смогу всё-всё высказать. И вот, когда Мамочка закончила свой рассказ, я сказала, что замечательная, необыкновенная музыка, замечательная опера, но Онегин — негодяй и подлец, он убил просто так, ни за что, своего лучшего друга, и я даже не очень понимаю, как Татьяна, которая написала ему в юности такое удивительное письмо — но он тогда же ещё никого не убил, — почему она его не разлюбила, не стала презирать, не возненавидела?! А в конце сказала: «Я вас люблю…»
Мама, Папа и даже Элка стали то по очереди, то хором говорить про другие времена, про «законы чести» и про то, что если человек отказывался стреляться, его считали трусом и другие люди за трусость могли вызвать его на дуэль и убить… Я сказала:
— Ну и что, это всё тут совсем ни при чём — какая разница, кто, что о тебе думает, а вот застрелить человека не на войне, а в мирной жизни, просто так — это ужасное преступление!
А Мамочка вдруг говорит:
