Дядя Коля сунул пулю в карман, и мы вернулись в свою любимую баню.
— Как поохотились? — спросила мама. Видно, она не очень-то мне поверила. — Как лисичка?
— Ушла, — равнодушно сказал дядя Коля, вешая ружье на стену. — Да оно и не жалко — летом какой у нее мех?
Похищение
Лешка определенно что-то задумал. К чему-то готовился. Припрятал фонарик, свечной огарок и спички. Стянул зачем-то со столбов бельевую веревку. Увязал все это в узелок и спрятал в сене.
Я решил незаметно за ним приглядывать — как бы в беду не попал со своими фантазиями. Я почему-то очень привязался к нему в последнее время, как-то чаще и сильнее чувствовал, что он — мой младший брат, мне даже было приятно, когда просыпаешься ночью на сеновале, а он сидит рядышком, уткнувшись носом в мое плечо. Или брыкается во сне ногами. И мне все время казалось, что он самый беспомощный и беззащитный из нас. И я все время старался быть с ним рядом, чтобы не оставить его с бедой наедине.
Внешне жизнь наша протекала спокойно, размеренно, в неустанных трудах, хотя мы каждую минуту ждали решающего «наезда» рэкетиров. Но бандиты бандитами, а работать-то все равно надо. И дядя Коля часто приговаривал: «Как потопаешь, так и полопаешь».
А иногда — наоборот. Что тоже правильно. И как-то ближе.
И хотя мы были городские, он очень часто нас хвалил. Потому что мы многому научились. А родители наши, оказывается, очень многое и раньше умели. А мы не знали об этом, даже не догадывались.
И как-то так получилось, что у каждого появились свои обязанности. Каждый делал то, что у него лучше получалось и что больше нравилось делать.
Мама готовила, стирала, убиралась в доме, ходила под охраной в магазин, занималась цветами и овощами.
Мне очень полюбилось поливать огород: как-то самому становилось легче, когда свежие струйки воды падали из лейки на серую, высохшую за день землю. Как она становилась черной, мягкой, влажной. Как свежеют, жадно утоляя жажду, листочки растений, как блестят на них холодные искристые капли, будто роса. И как они крепнут на глазах, словно наливаются волшебным соком. И еще я полюбил запрягать лошадей и колоть дрова. Почему-то в это время хорошо думается. И мысли умные приходят, простые и добрые. Наверное, от запахов лошадиной сбруи и расколотых поленьев.
Папе дядя Коля давал самую неквалифицированную работу — ямы копать или чего-нибудь с места на место перетаскивать.
Но лучше всех работал Алешка. Он как-то очень быстро приспособился, все у него получалось по-своему, но очень ладно и хорошо. Все он умел, а когда научился — мы и не заметили.
Чаще всего Лешка возился с Пятачком, который рос прямо на глазах, все больше розовел и округлялся. И очень полюбил Алешку. Сразу его узнавал и радостно хрюкал. И если Алешка чесал его за ухом, то Пятачок прямо балдел от удовольствия, валился на спину и подставлял розовое брюшко — мол, чеши уж дальше, раз начал, валяй по полной программе.
Иногда Алешка выпускал его во двор, побегать. И тогда Пятачок сначала делал круг почета, а потом ходил за ним следом как собачонка: рыльцем в Алешкины пятки и хвостик крендельком. Даже на пруд его провожал, когда Алешка ходил ловить карасей. И терпеливо валялся рядом на солнышке. То есть на травке. Но очень не любил, когда Алешка купался — волновался за него, бегал взад-вперед по берегу и визжал так, что даже прибегал Ингар — посмотреть, что такое случилось? И как бы это не пропустить.
А когда Алешка что-нибудь говорил, Пятачок поднимал свой пятачок и терпеливо его слушал, поводя и подергивая прозрачными треугольными ушами и внимательно глядя заплывшими поросячьими глазками с белыми ресницами. «Избалуешь ты его, — говорил дядя Коля, — придется тебе в Москву его брать. Ведь он без тебя скучать будет».
Лешку почему-то вообще все животные любили. Ингар в нем души не чаял, кошки все время к нему под одеяло или на коленки лезли, коровы его, как солдаты командира, слушались, даже куры от него не бегали, а все время боком на него поглядывали, будто что-то хорошее от него ждали. Даже клевали у него с ладони хлебные крошки и ворковали при этом как голуби. Алешка с ними со всеми какой-то общий язык имел. Он понимал — что они хотят, и они понимали, чего он от них хочет.
Вообще Алешка ни от каких работ не отлынивал, но я заметил, что он с большим старанием занимается с животными. И никогда на них не сердится, даже если они сделают что-нибудь не так. Например, кормушку перевернут или поилку опрокинут. Всегда он напевает что-то, разговаривает с ними. И они его очень внимательно слушают, с интересом, с доверием, с уважением. Как старшего товарища.
Однажды мы такую картину наблюдали. Ингар что-то натворил, и Алешка ему выговаривал; стоит посреди двора, мораль читает и для убедительности, как мама, строго пальцем покачивает. Ингар сидит перед ним, задрав морду, и то к одному плечу, то к другому ее склоняет. Прислушивается, чтобы ничего не пропустить, и все правильно понять, и больше так никогда не делать.
Дядя Коля уже ему миску с кормежкой вынес: «Ингар, Ингар, обедать пора!», а тот — ноль внимания. Уставился на Алешку и голову все ниже опускает, уши прижимает — стыдно ему, пробрали его Алешкины укоры…
Вставали мы очень рано, потому что дел все прибавлялось. Дядя Коля доил и выгонял коров. Мама кормила кур, поросят и всех нас завтраком. Потом мы с Алешкой уходили на пастбище, и он учил меня хлопать кнутом. В полдень на дойку приходила мама, а за ней дядя Коля и папа несли бидоны для молока и скамеечку для мамы. Она повязывала голову красивой косыночкой и совсем становилась похожа на молодую крестьянку.
Мне очень нравилось смотреть, как она доит коров. Сначала упругие струйки молока из вымени звонко звенели в подойнике, но постепенно — все глуше и глуше, просто шуршали. И молоко поднималось в ведре шипящей густой пеной, и вместе с ним поднималась волна замечательного запаха. Мама, сдувая со щеки выбившуюся прядь волос, сцеживала молоко во флягу, а довольная Апреля тянулась к ней лобастой безрогой мордой, просила вкусненького. Потом мама наливала нам по кружке парного молока — вкуснее всякой колы, — и мы выпивали его залпом и шли обедать. А Ингар оставался стеречь коров, потому что после дойки они ложились в тень и отдыхали.
После обеда мы тоже отдыхали и занимались кто чем. Дел хватало. Не хватало техники. Дядя Коля все время на это жаловался. И все время Алешку нетерпеливо спрашивал, когда же он продаст свои сокровища и купит трактор, да и мы тоже понимали, как нам не хватает механизации труда, чувствовали это своей спиной, и руками, и ногами. С одной картошкой замучаешься. А ведь, кроме скотины и огорода, была еще тыща неотложных дел, все время надо было что-то подправлять, налаживать, строить. И в первую очередь — курятник расширять, дяде Коле должны были скоро завезти птичий молодняк — цыплят, утят, гусят, — а курятник для них еще не готов.
Поэтому дядя Коля договорился с лесником и свалил несколько деревьев для строительства птичника. Надо было теперь их вывезти из леса. И мы все собрались ему помогать, мама даже туесок взяла для земляники. А Алешка вдруг пожаловался на голову и сказал, что останется дома, полежит в тенечке. Мы переглянулись. Нам это не понравилось.
— Не хотелось бы его одного оставлять, — тихо сказал папа.
— Да ничего, — успокоил нас дядя Коля. — Я думаю, у нас денек-другой спокойный еще есть. Запрется на все замки, Ингара с собой в дом возьмет. Ничего.
— Ну, хорошо, — сказала мама, обеспокоенно трогая его лоб. — Выпей молока и ложись.
Дядя Коля вывел из загона лошадей и все приговаривал, вздыхая, по дороге в лес:
— Эх, мне бы тракторишко веселый. Хотя бы один. Да единственный грузовичок на круглых колесах, да две единственные косилочки. Эх! — и махал рукой.
Вернулись мы не скоро. Правда, деревья уже были свалены, но их нужно было очистить от сучьев, распилить, обвязать тросом, и мы провозились довольно долго, пока сделали первый рейс.
Алешки дома не было, и мы сначала забеспокоились, но папа кивнул в сторону пруда — там над кустами деловито торчала Лешкина удочка и маячила мамина плавучая «соломка».
— Выздоровел, — улыбнулся дядя Коля. — Хитрец. — И мы снова отправились в лес, и снова задержались, потому что застряли в канаве, пришлось выпрягать лошадей и выкатывать бревна вручную на ровное место.
Когда мы вернулись, Алешкина удочка все еще торчала над прудом.
— Ну, вот, — сказал дядя Коля, после того как мы откатили бревна на место и отдышались. — Завтра ошкурим, и можно их ставить.
Мы вымыли руки и умылись, и папа свистнул Алешке, чтобы шел ужинать…
Но тут вдруг к воротам подлетел знакомый ржавый «жигуленок». Он резко, с визгом развернулся к нам боком, истошно завопил писклявым сигналом — и из распахнувшейся дверцы вылетел какой-то небольшой предмет, перелетел через забор и упал посреди двора как раз между нами.
