себе готовить. Провались оно все!..»
Но в последний момент Костя все же выдернул из ящика письмо и сунул в карман: «Дождем размоет…»
Возвращался. Гроза не стихала. Широко и мощно раскатывался гром и, как зеленые змеи, подброшенные кверху, извивались молнии. Казалось, они вскрикивают. Дождь шумел.
В избе старика приготовились к ночи. В углу был брошен полосатый половик — спать будет жестко.
Старик и Адашенков выпивали. Блеклый свет лампы струился к столу, наполнял зеленой тоской бутылку с водкой. Костя зевнул на бутылку, скосился на половик: Адашенков, видно, снова будет маяться ночью, стонать, хвататься за больные ноги. Скверно.
Костя сел на лавочке в углу.
— Мы, Костя, тут про женщин говорим, — сказал Адашенков.
Костя огрызнулся, улавливая намек:
— Женился бы, что толковать.
— Вот, думается, водятся еще горемычные души, плохо мы к ним относимся… А я женат был, Костя, — на меня не кивай.
Адашенков захромал по избе, клоня голову. Костя сообразил: глаза прячет.
— Помню, война кончилась, приехал я домой, молодой, здоровый, только ноги побиты. Из-за ног и случилась вся история, потому что в самом начале войны упал я, значит, в лесу, под Минском. Долго был в госпитале, потом на Прагу ходил. Домой черкнуть как-то не успел. А тут Победа. Приехал. На железной дороге попал стрелочник знакомый.
— Василий! — кричу ему. — Не узнаешь солдата?
— Узнать, говорит, узнал, и здравствуй, Петро, только зря ты приехал, дело табак: твоя Татьяна замужем.
Тут меня вроде по глазам стукнули. «Ну! — думаю. — Стерва, зашибу!»
Адашенков, тяжело дыша, остановился, спросил:
— Рассказывать?
— Валяй, — махнул Костя. Адашенков усмехнулся.
— Я когда уезжал, Татьяна с сыном оставалась. Павлухе тогда было три месяца. Ну, она, понятно, ревела, за поездом бежала, волосы — по ветру, вся запуталась в них — тугие были, черные. На войне глаза закрою — и сразу мне эти волосы видятся и золотое пятнышко под ними на шее. Да. Другой такой на свете нет, я знаю. Скучал.
— Значит, треснула твоя жизнь, — сказал старик. — А парнишка-то живой?
— Живой… Ты погоди. Я не все рассказал. Там, под Минском, был у меня земляк — из нашей деревни. Хороший парень — Сашка Лесников — друг надежный. Сначала в том лесу пришлось ему побывать. Назад его вынесли с обгорелым лицом и без ноги — как бритвой срезало. Я помогал грузить его на санитарную подводу. Когда опомнился, говорит: «Петро, будешь живой, мать мою не брось, покорми, коли что». Письмо прощальное накарябал, да не успел мне отдать. Пошел я с ребятами в тот самый лес и не вернулся. Посчитали убитым — Татьяне послали похоронную.
А Сашка Лесников остался жить. Пришел в деревню. На костылях, да все мужик. Как фронтовой друг, пожалел Татьяну с Павлухой, взял за себя. Еще родился парнишка. Руки-то крепкие — столярничать стал. Павлуха звал отцом, все было хорошо. И вдруг тут — я! Что делать? Как жену с сыном от сердца оторвать? Забрать Павлуху — сиротой останется, забрать и Татьяну — Лесникова сын сирота. Никак не выходит.
Сделалось со мной нехорошо. Забежал я к стрелочнику сердце остудить, вызвал через него Лесникова. Думаю: как скажет, так тому и быть.
Пришел Сашка. Протезом скрипит. Лицо — как у смерти. Удивился, конечно, и порадовался за меня, что жив. Вот так же выпили, посидели маленько. Он говорит: «Я все свое исполнил, жену и сына тебе сохранил, а теперь давай забирай их, Петро. Я какой муж — обезьяна одноногая. Промотаюсь как-нибудь».
Смотрю: плачет — душа надорвалась. С Татьяной жить-дружить кому не в радость? — красивая, умная, — тут заревешь!
И тогда велел я помалкивать, что живу на свете. Поздно вечером под окошки подошел, заглянул украдкой: Татьяна сидит, говорит что-то — не слышно. А родная! — по грезам моим точно. Два мальца спят в обнимку, который мой — не разобрал. И кругом-то все родное: на краю деревни музыка играет, собаки тявкают, и тополи шумят, шумят… Как я крикнул в окно несвоим голосом, чтобы Татьяна не узнала:
— Саня! Павлуху береги!
И все. Дело кончилось.
Долго сидели молча. Потом старик недоверчиво спросил:
— Совсем ушел?
— Не ушел — убежал. Как пустился от окошек! Опомнился в степи, на земле спал.
Адашенков стал разуваться, морщась и охая. Улеглись спать.
Костя ворочался на жесткой постели. В кармане брюк, подложенных под голову, пронзительно скрипело письмо. Он поднялся, с яростью натянул брюки и, выйдя на крыльцо, изорвал письмо в клочья.
— Порвал письмо? — внезапно спросил Адашенков, когда он вернулся и лег. Костя мысленно ругнулся: «Глазастый черт…»
— Порвал.
— Ты сходи к ней утром.
— Советуешь? Э-э-э… Слушай, Петро, ведь жалеешь, что ушел тогда?
— Нет, Костя.
— Ясно. Ты придумал эту историю. С целью воспитания. Если даже и нет, то сейчас ты поступил бы иначе, чем тогда. Видно, правду говорят, что солдаты с войны приходят сумасшедшими.
— Нет, Костя.
— Ну, хорошо. Ты не сможешь завтра идти, поэтому я достану подводу, увезу тебя и приборы… Она подождет, ничего с ней не сделается… И, может быть, вернусь. Повторю твой подвиг… Ты обманул меня?
— Нет.
Костя плотно закрыл глаза. Но даже сквозь веки было видно, как врывается в окна зеленый огонь. Гром гремел, не давал уснуть. Рядом метался Адашенков и стонал в полусне до самого рассвета.
Утром долго поднимался в окне восточный край неба, освобождая крыши окраинных ферм и лесистый горизонт, поднимавшийся черным гребнем. Сначала издали, от горизонта пошла в глаза белесая волна рассвета. Потом сразу вырвалось кверху солнышко. Зубцы горизонта стали острыми, перед ними высветился желтый косогор. По косогору к лесу, оступаясь на обе ноги, пошел человек, согбенный тяжкой ношей.
Костя вскочил на ноги — Адашенкова рядом не было. «Проспал!» Наскоро одевшись и выйдя на крыльцо, Костя долго смотрел из-под ладони, стараясь понять, как это Адашенков мог унести все сразу.
«С больными-то ногами…» — подумал Костя.
И тут его сердце вздрогнуло и будто засмеялось, словно эхом отдавшись за плетнем, где шевельнулось знакомое платье, загорелись татарские глаза…
— Ты? — спросил Костя.
Она подала ему записку:
«Будь здоров, Костя. Документы пришлю почтой. Петро».
Записка подрагивала в его руке. Хотелось сказать: «Вот, кончилось ненастье, есть солнце, жив Петро Адашенков… Еще немного — и я потерял бы тебя… Ошибся бы на целую жизнь». Но так нельзя было сказать: слишком упростилось бы чувство большого счастья.
Он приблизился к ней и, как слепой, взволнованно побродил пальцами по ее лицу.
Хорошее было утро! Из зеленой травы вышли белые гуси. Высокомерно задрав головы, пошипели на людей и пошли прочь цепочкой, предовольные своей гусиной порядочностью. Костя вслед им покачал головой.
