Я понимаю. Понимаю, что критика конструктивная. Беседуем о машинах. В тексте появляется спидометр, километры, топливный бак и всякое прочее. Потом редактор вносит правки. Небольшие, как она с трагическим лицом пообещала. «Наташа хвастается» переделывается в «Наташа довольна». Потом из текста вычищаемся мы: «наш технический», «наш рекламный» и уж тем более «дорогая редакция». Появляются просто какие-то Наташа, Лена и Ольга.
Вздыхаю.
— Ну, — редактор смотрит умоляюще, — это же рекламный текст! Так надо!
Я вздыхаю снова и безнадежно машу рукой: «Делайте что хотите!»
Медведь исподтишка тоже шевелит бровями.
— Да ладно тебе, — говорит. — Такая работа.
— Текст должен быть стандартным, — говорят обе дамы, — вон посмотри, как в прошлом номере. Примерно так.
— Но это же, — удивляюсь, — не будут читать! Мой муж с компаньоном сами этот номер читали. И девочки в офисе читали. И дома детям показывали. И даже мужьям. И в школу Сашка этот номер носил. Все говорят, снотворное. Да он же вообще дурацкий, этот текст! Он такой же, как два с половиной десятка таких же в других журналах! На него только посмотрят — и сразу перелистнут!
— Ну да, да, — кивает редактор, — но надо, чтобы у нас было похоже.
Что за чёрт.
— Вы же сами знаете, что такие тексты никто не читает! — я встаю и наклоняюсь к редактору.
— Ну да, — тянет редактор, — да. Но так надо.
Ничего не поделать, садимся и вносим коррективы. Наконец, редактор даёт «добро» и можно идти домой.
И вот понедельник. С облегчением вытаскиваю блокнот, чтобы записать новые темы, как вдруг рекламный отдел говорит:
— Лена, это не текст, это ужас.
Я вздрагиваю.
— Как, — говорю, — ужас?
— Вот так, ужас. Детей не осталось. Одни технические данные. Скорости, спидометр. Поездки нет совсем. Голая реклама! Ну, это же голая реклама, понимаешь? Напиши как бы просто про поездку с детьми!
— Хорошо, — киваю, — напишу. Завтра.
Завтра оказывается, что уже ничего не надо: редактор переделала всё сама.
Медведь смотрит на меня. Она знает, что я знаю, ПРО ЧТО она.
Я смотрю в окно.
* * *
— Ой, Лена, какие у тебя картинки прикольные! — распахивает накрашенные глазищи рекламный отдел и улыбается до ушей.
Я сияю. Журнал готовится отмечать день рождения и мне разрешили нарисовать масштабное полотно: «Будни дорогой редакции».
— Ну да, — фыркает Медведь, — то-то после неё перерисовывать приходится!
Тяжело смотрю на Технического. Перерисовывать и правда приходится. Например, я сдаю ей картинку, а внизу подпись: «Оля, это не матрас, это танк!» Или: «Отрезать нос мальчику. Он тут лишний». А пушка, нарисованная моей рукой, до сих пор вызывает радостное хрюканье. Саша её на столе держит.
У меня как бы это сказать, искра божья есть, а с техникой не очень. Поэтому персонажам приходится править руки-ноги, а всё неживое вообще чаще делает Медведь. Только раньше Технический не позволял себе таких комментариев.
Вы не думайте, я тренируюсь. Учебник по рисованию комиксов купила.
— Оля, — говорю я злобно, — я теперь буду рисовать сплошь ожившие предметы быта. Как у Андерсена. Чтобы ты в полной мере ощутила моё ничтожество. Или стоп. Я вообще не буду рисовать.
— Нет, — торопливо заявляет Технический.
— Да, — продолжаю я мстительно, — да. Да.
Рекламный переводит глазищи с меня на Медведя, с Медведя — на меня. Пытается понять, шутим или ругаемся.
Медведь прикрывает ноутбук и смотрит на меня поверх очков.
— Ты меня нарисовала! — быстро произносит она.
Я прячусь за ноутбуком.
— Я и себя нарисовала! — говорю оттуда.
— Ты себя стройную нарисовала! — вопит Медведь.
— Я себя бесформенную нарисовала! Ещё переживала по этому поводу! Да и вообще это только по мотивам!
— Нет, не по мотивам! Я узнаваема!
— Как нарисовала? Медведя нарисовала? — хором ахают рекламный и редактор. — Ну-ка дай посмотреть.
На картинке отчётливо узнаваемый Медведь. Взгляд. Очки. Поза. Причёска на бумаге — два волоска, но каким-то невообразимым образом похожа на оригинал.
То, что на картинке Медведь в полтора раза стройнее, чем в жизни, как-то не удостаивается внимания.
— Совершенно непохоже! — с нажимом сообщает редактор.
— Вот! — кричу я.
— Что — вот? — кричит Медведь. — Ну, хорошо, допустим, на этой действительно не очень похожа. Ты ей другую картинку покажи!
Показываю другую. Редактор не сдерживается и хрюкает. Я и сама удивляюсь, как можно в несколько линий и пару точек передать такое сходство. Я же рисовать не умею!
— Не очень-то и похожа! — врёт редактор.
Рекламный поддерживает шефа убедительными кивками.
— Она меня лысую нарисовала!
— Что? — возмущаюсь я. — Ты на меня посмотри.
— Вот эта тётка — тыыы?! — поражается редакция?
Мне делается окончательно обидно. Кругом одни предатели.
— Я уйду. Честное слово, уйду. Буду гладить мужу рубашки!
Но они даже не смотрят на меня. Предатели.
* * *
Наша корректор, Катя, очень приличный человек. Нет, не как Эксперт по Этикету — по-настоящему. Даже иногда это неудобно, потому что приходится всё время помнить, что рядом Катя. Иначе она очень расстраивается. Она чувствительная.
В Невероятно Современном Центре Катя преподаёт русский язык. Его же — ещё в одной школе. Корректурой занимается дома, в свободное от школ время. Видим мы её редко, как вдруг она заглядывает к нам в кабинет.
— Прихожу, — рассказывает Катя, — в школу, а там бегает тётка и кричит: «Сдавайте самоанализы!»
— Что-что сдавать? — интересуемся мы.
— Самоанализы. У нас разработали кто-то методику самоанализа педагогической деятельности. Так она бегает и кричит: «Сдавайте самоанализы!»
— А что это?
Катя долго ищет слова. Наконец, находит:
— Такой документ на десять листов.
— А что там написано?
— Написано там, — вздыхает культурная Катя, — «как выполнить деятельность». Ну, речь идёт о педагогической деятельности. Прямо так и написано: «как выполнить деятельность».
— И что?
— И всё. «Деятельность должна выполняться».
Повисает долгая пауза.
— Как всё это напоминает наш журнал! — говорю, наконец, я.
И понимаю, что мы с Медведем сказали это хором.
* * *
— «…мы поймали несколько детей и спросили у них…» Так, это убираем. «Мы опросили детей, которые…»…
— Ты убийца, редактор. Ты убиваешь креатив.
— Угу, убиваю. Это правильно. Разве нет?
— Да. Это правильно. Но до правки этот текст могли прочитать дети. Потому что он был смешной. Мы же хотим, чтобы дети читали?
— Хотим.
— А теперь его никто читать не будет.
Редактор замолкает и продолжает делать своё чёрное дело. Потом говорит:
— Нужно спокойнее относиться. Понимаешь?
Я понимаю. Мой первый редактор в своё время тоже так говорил. И обещал, что с годами и я привыкну и стану как все. Буду кивать и соглашаться.
Но только что-то не получается. Не выходит у меня кивать и соглашаться. И чем дальше, тем больше не выходит. Смотрю на редактора и что я вижу? Я вижу человека сильно за пятьдесят, с измученным унылым лицом. Человека, который подчиняется тем, с кем он не согласен, потому что так правильно. А с кем он согласен, с теми спорит. Серьёзные люди думают, что не могут смешные вещи приносить пользу, а мне кажется, всё наоборот: пользы не могут приносить серьёзные люди. Они для этого слишком серьёзны.
* * *
С утра мы втроём — редактор, Медведь и я — едем делать репортаж с завода ёлочных игрушек. Текст, который я написала, больше не похож на мой текст.
— Послушай, редактор, я тебе серьёзно говорю: это никто не будет читать.
— Я понимаю, но было неправильно.
— А правильный текст читать не будут. Что ты молчишь? Ты со мной не согласна?
— Я с тобой согласна.
— То есть, читать его не будут?
— Дети вообще никогда не читают такие тексты.
— Дети вообще неохотно читают. Особенно скучное и правильное. Детям вслух читать надо, тогда они и сами будут читать. Ну, хорошо. Может быть, текст родители прочтут?
— Даже не знаю.
— То есть ты не знаешь, прочтёт ли его хоть кто-нибудь? Зачем я тогда вообще всё делаю?
Редактор, наконец, поворачивается в мою сторону. Рекламный отдел тоже понимает глаза от монитора. Рубашки моего мужа давно уже стали анекдотом, но у меня лицо выразительное, все мысли сразу видно.
— Да ладно вам, — бубнит из угла Медведь, — она же гладить не умеет!
И все вздыхают с облегчением. Но я всё порчу.
— Медведь, — говорю, — знаешь, что?
Медведь глазами спрашивает, что. И я говорю:
— Я научилась. Научилась гладить рубашки.
