И насмотреться не успели, а уж кричит тетка Евфросинья из-под двери, все ли ладно, все ли хорошо, здоров ли я. «Конечно, здоров», — отвечаю я с некоторым удивлением, и княгинюшка с кровати откликается: «Все хорошо, тетушка, все хорошо». Не проходит и пяти минут, как комната гостями избранными наполняется, все нас поздравляют и — наконец-то! — кормить начинают. Княгинюшка моя, видно, тоже проголодалась, хоть и маленькая, а курочку до костей умяла под громкий хохот. То я счел добрым знаком, пусть ест побольше, ей полезно.
Но то не все было. На следующий день по обычаю пошли в баню, я с Иваном, Курбский с князем Владимиром, а мыльником у нас Алексей Адашев был. Охальники они все, прости меня Господи, кроме князя Владимира, да и то по его малолетству. Все шутили, что трудно мне, наверно, с моим инструментом обходиться пришлось. Я краснел и руками от них отмахивался.
Потом на ответный пир направились к тестю и теще, там меня и княгинюшка ждала, тоже после бани. А как увидел ее, так чуть не упал. Лицо белее снега, брови широкие вразлет чуть ли не до ушей, глаза огромные, потому как даже белки зачернены, и зубы в улыбке черным лаком блестят. Красота неописуемая!
И оттого еще сердце щемило, что ведь для меня она эту красоту навела, мне одному хотела понравиться, кому же еще? Хотела, чтобы любил я ее не только по Божией заповеди, но и за красоту лица. И ведь знала, что ей за это не поздоровится, духовник на нее непременно епитимью наложит. Ведь по-ихнему, по-церковному, любовь такая — блуд, а украшение лица и волосы накладные — бунт против Господа. Так и говорят: вы что же мните, что Господь вас нехорошо сотворил, и творение Господа исправить покушаетесь? Так-то оно так, но все же приятно, когда нареченная твоя от Господа еще и лицом красива, а к лицу красивому есть в ней желание всякими маленькими женскими исхищрениями страсть в муже пробуждать.
Уж на том пиру повеселились мы всласть, и мед и вино пили, и с трудом потом вспоминали, как до дому добрались.
А те пиры почти без перерыва перешли в следующие, то царь Иван князя Владимира женил. Выбрал он ему девицу Евдокию из рода Нагих, коим по знатности у Стародубских князей в сенях сидеть, что же до остального, то их имя обо всем само говорит. Но я искренне желал им счастья, на их же свадьбе ясельником был, то Володька нарочно измыслил, чтобы меня от княгинюшки оторвать.
* * *
Вы, наверно, недоумеваете, где это мы Соборы собираем да свадьбы гуляем после ужасов пожара московского, мною со всем тщанием описанного. Но, во-первых, ужасно было смотреть на все это со стороны, вблизи же, когда мы через неделю приехали на пепелище, все оказалось не так плохо, во-вторых, строят на Руси быстро, особливо из дерева. Уже к той зиме почти все восстановили, лишь с украшениями некоторая заминка вышла. Взять хотя бы роспись стен, тут спешка ни к чему, в этом деле быстро хорошо не бывает. Да еще Иван, не удовольствовавшись старыми образцами, замыслил новое, величественное, как и все, что он делал. Надлежало покрыть картинами особыми стены храма Благовещенья, Грановитой палаты и парадных палат дворца царского. Задал же он нам с Макарием работы — как все разместить, ничего не упустив, как все увязать. Лишь затем мазилы да иконописцы за дело принялись, и тянулось это дело несколько лет. Я вам об этих картинах непременно расскажу, но потом, пусть сначала дорисуют.
А еще устроил Иван новое место царское. Престол из слоновой кости, обложенный чистым золотом, стоял на возвышении, к которому вели шесть ступеней. По обе стороны от престола лежали два льва из чистого золота, еще двенадцать сидели по обе стороны на ступенях. Если на торжественном приеме кто-либо приближался к престолу, то лежащие львы вздымались, а сидящие принимались рычать, весьма похоже. Хотел Иван еще поставить рядом с престолом особые деревья, на которых бы сидели золотые птицы и пели чудными голосами, да не успел. Все это Иван не сам выдумал, а по прописи приказал сделать, а откуда пропись, знающий разумеет.
Было много и другого сделано, так что Кремль наш стал еще краше, чем был до пожара. Был в моей жизни еще один случай, когда я наблюдал превращение подобное. Только тогда пожар был много сильнее, соответственно и Кремль стал вдвойне краше. Вот и сейчас, когда пишу я эти строки, нет-нет да и посмотрю с удивлением в окошко. Только-только миновала смута великая, многолетняя, когда и Кремль, и Москва, и вся Московия обратились в руины и пепел, так что казалось в минуты отчаянья, что и не подняться им уже никогда. Ан нет, поднимаются, и Кремль прихорашивается, а что еще будет! Хочется верить, что вновь он станет самым прекрасным местом на земле, краше прежнего. Пусть в нем сейчас Романовы властвуют, шут с ними, Кремль — он не для Романовых, он для Москвы, для всей Земли Русской, для всего народа Русского.
* * *
Что-то заметался я во времени, то назад немного отступил, то вдруг в самый конец перескочил. А может быть, хотелось мне подспудно вспомнить, каково мне было до княгинюшки, и осознать, каково мне сейчас, после… Нехорошо мне было и есть, так что спешу я вновь припасть к моей милой, хотя бы в воспоминаниях.
Вскорости после свадьбы княгинюшка вдруг в рост пошла, да так резво! Мне тогда часто и надолго приходилось от дома отъезжать, сопровождая Ивана, так приезжаю обратно и не узнаю женушку любимую, а как чуть пообвыкну к новому ее облику, так опять приходит пора уезжать. Хрупкость пропала, и я теперь вокруг нее все чаще кругами ходил, как петух вокруг курицы. Княгинюшка все это видела и понимала как надо и говорила мне ласково: «Подожди немного, любимый мой, у меня сейчас все силы в рост идут, одни кости торчат. Все у нас будет. Вот как только смогу, не подпрыгивая, за шею тебя руками обнять и губами до лица твоего милого дотянуться, так все и будет». Тут я немного взгрустнул, Ивану-то вон приходится нагибаться, когда его Анастасия целует на прощание. Вдруг княгинюшка на том же росте застопорится, как же мы жить-то будем? Нет уж, пусть лучше растет повыше и побыстрее.
Глава 4. На Казань! На Казань! На Казань!
[1548–1552 гг.]
В предыдущем рассказе я упустил еще один момент, но не по забывчивости, а для удобства общего. Речь шла о делах мирных, поэтому упоминать о войне мне показалось неуместно, да и начиналось все только, а кончилось — кончилось только сейчас, да и то лучше сказать — замирилось.
Дед наш, Иван Васильевич, воевал по необходимости много, такой грозы на соседей нагнал, что отец наш во все свое великое княжение мог жить мирно и благолепно. Но долгий мир государству не ко благу, хоть и не люблю я войну, но должен с сожалением признать, что маленькие победоносные походы где-нибудь на окраине немало величию правления и общему спокойствию способствуют, включая и внутренние области. Без них верноподданнические чувства убывают, далекие улусы начинают мнить о себе непотребное, дани и налоги не платят и норовят взбунтоваться. То и произошло в наше с Иваном малолетство. Глядя на слабость нашу и раздоры боярские, князья, нам подвластные, головы подняли и умыслили от нас отложиться. Особенно татары огорчали, и по близости их, и по родству. Говорили, что так как у них теперь вера другая, мусульманская, то жить им с нами невместно. Но то отговорки, мы их веру особо не стесняли, все же она из православия выросла, и Христа они признают, и Бога-Отца, вот только поклоняются своему Магомету. Главное тут то было, что люди они кочевые, землю пахать не любят, для пропитания скот разводят, а все остальное набегами добывают. В сильном государстве особо не разгуляешься, оттого и бедствовали, а как слабину почувствовали, так сразу за привычное принялись. Каждое лето то в одном месте, то в другом налетали как саранча из степи, деревни грабили, а что им не надобно, то и сжигали, людей в полон уводили, женщин насиловали, портя русскую породу. Народ оттого пребывал в унынии, мало им своих разбойников! Да и казне царской убыток великий.
Из тех бунтовщиков самым зловредным был крымский царь, хотя какой он царь, даже не царек, а простой хан. Он особо беспредельничал, пользуясь тем, что завсегда мог у себя в вотчине отсидеться за узким перекопанным перешейком. Глядя на него, и астраханское ханство взбунтовалось, и казанское, и ногаи, но те из них самые дикие, на них никогда управы не было — лови их в степи! Все они с крымчаками снюхались, крымский хан в Казань даже войско отдельное послал, чтобы, как он говорил, Казань от Москвы охранять, а на самом деле, чтобы грабить поближе ходить. До того в своей гордыне дошел, что прислал нам грамоту ругательную: «Я открыто иду против тебя. Возьму твою землю, а если ты окажешь сопротивление, в моем государстве не будешь». Это он к Ивану так обращался, но тот по малолетству не мог ему достойно ответить и принудил себя терпеть.
А как Иван венец царский на себя возложил, тут терпению его пришел конец. И первым решил он усмирить казанское ханство, как самое близкое и богатое. В славословии его решению все объединились: и друзья наши молодые, во главе с Адашевым и Курбским, и бояре, во всем другом козни строившие, и святые отцы. Те особенно ликовали: искореним мусульманскую ересь! А я хоть и юн был, все же понимал, что ересь здесь на втором месте. Ведь и в Царьграде ныне ересь. Но Царьград далеко, и во всем, что окромя веры, мы с турками друзья. Вот и получается: мирись с ересью, до которой сил нет дотянуться, и изводи под корень ту, что под боком, послабее. Для этого латиняне даже слово особое придумали: политика.
