И тут посреди всеобщего ликования и умиротворения разразился бунт. Никаких видимых причин для него ни тогда, ни позже найти не удалось. Если соединить это с катастрофическими последствиями для Казани, необычайно кровавыми даже для нашего времени, то получается хорошо знакомая картина — я уже не раз говорил, что русский и татарский народы очень близки.
Стерпеть такое было не можно, и Иван, собрав бояр, бросил свой великий клич: «На Казань! На Казань! На Казань!» Три раза потому, что это был бы уже третий поход. В ответ понеслось привычное ликование, но вскоре мы почувствовали неожиданное, но упорное противодействие.
Для начала пробовали отложить поход, объясняя это тем, что Казань заграждена лесами, озерами и болотами, потому воевать ее летом неудобно. На это Иван ответил, что уж два раза зимой ходили, так что знаем, каково это удобство, и решения своего не переменил. Тогда воеводы стали убеждать Ивана, что не нужно ему самому во главе войска становиться, подвергать себя без нужды превратностям войны, пусть остается править на Москве, а они с Казанью и сами управятся. И это Иван отвел.
— Ишь бояре-разбойники, — разъяснил он мое недоумение, — чего удумали! Хотят устроить Казани кровавую баню, довершить начатое Алейкой. Поизведут под корень все роды казанские, а земли между собой поделят. Город же в свой карман разграбят.
— А что в том плохого? — продолжал удивляться я. — Они великие убытки от татарского воровства претерпели, надо возмещение получить. Да и землицы служивым не хватает, ты сам об этом чуть не каждый день говоришь.
— То моя земля и мой народ, — ответил Иван жестко, — разорять их зазря я боярам не позволю. А Казань возьмем милостью Божией! — выкрикнул он, сверкнув глазами.
Вы, наверно, заметили, что Иван изменился. Я то же примечал и относил это к тому, что становится он старше, мудрее, превращается в истинного царя Всея Руси. Вот и при подготовке нового похода не было в нем того радостного возбуждения, которое бурлило при предыдущих двух. Хоть и кинул он клич, хоть и настоял на своем водительстве, а видно было, что с нелегким сердцем он в поход собирается, что это для него труд тяжкий. Он и внешне изменился: черты лица заострились, нос еще больше выгнулся, руки стали иногда подрагивать, а глаза блестели лихорадочным огнем. Да, тяжела она, наша царская доля, подумал я тогда.
* * *
Почти все было готово. Уже ушли основные полки: большой, передовой, правой и левой руки, сторожевой. Под Москвой оставался лишь государев полк, который должен был сопровождать Ивана. Тогда-то и призвал он меня к себе.
— Вот, выступаю завтра, — начал он как-то непривычно тяжело и натужно, — князя Владимира с собой беру, а тебя на Москве оставляю.
Тут брат надолго замолчал. Я не смел прерывать молчание вопросами, хотя все у меня внутри кипело.
— Видение мне было, — начал было он и вновь замолчал.
Я насторожился и обеспокоился — неладно это! Я, как вы знаете, к гласу Божию с надлежащим благоговением отношусь и всегда ему следую. Но все же видения — они больше попам приличествуют или блаженным, вроде меня, а государю они совсем даже не нужны, им от них лишнее смятение духа. Посмотрели бы вы тогда на Ивана, убедились бы, что я прав.
— Видение мне было, — вновь приступил Иван, — что на этот раз родится у жены моей Анастасии, Богом мне данной, сын, который наследует мне на троне.
То хорошее видение, обрадовался я про себя, и бросился поздравлять Ивана, но он рукой остановил меня.
— А что еще мне привиделось, о том тебе пока рано знать, — продолжил он, — узнаешь, когда время придет. Теперь ты понимаешь, почему я тебя на Москве оставляю, а князя Владимира с собой забираю, — заговорил он, понемногу воодушевляясь, — только тебе, брату моему родному, единственному, могу я доверить самое дорогое. Береги Анастасию, это теперь, возможно, важнее Казани будет. За боярами приглядывай и пуще глазу за Евфросиньей!
Того он мог бы мне и не поминать, у меня к ней и свой счетец имелся.
* * *
Проводил Ивана я только до Коломенского. Там взял с князя Владимира клятвенное обещание записывать день за днем, что будет в походе происходить, все одно ему там делать больше нечего будет, обнял на прощание брата и помчался обратно в Москву, преисполненный важностью предстоящей мне работы. Я не мог терять ни минуты — мне надо было занять свой пост у дверей спальни моей дорогой невестки, возлюбленной Анастасии.
Та беременность у нее была не первой, третьей. Помню, с какой радостной тревогой ждал Иван своего первенца, моля Господа, чтобы это был мальчик. Он тогда был необычайно весел, пропали приступы угрюмости, он не бередил душу ни себе, ни мне воспоминаниями о детских годах. Он даже не так ревностно исполнял все церковные обряды, на богомолье сходил лишь раз и больше времени проводил с женой, сопровождая ее в прогулках вокруг Москвы. Помню, как-то ехали все вместе и у сельца Зюзино встретили на дороге скоморохов с медведем. Иван спешился, Анастасию из возка вынул и повел к медведю, покорми, говорит, его хлебом, послушаем, как урчит, то примета верная, так в народе завсегда определяют, кто родится. Медведь смирный был и ученый, хлеб с руки взял учтиво, как будто чувствовал, кто перед ним стоит, и заурчал, как требовалось.
— Слышишь, слышишь, — захлопала в ладоши Анастасия, — ох, как грозно, мальчик будет, муж великий!
— Нет, — рассмеялся в ответ Иван, — то женка сварливая будет!
И ведь угадал! Родилась девочка, нареченная Анной в честь бабки нашей, Глинской. Но она, как и бабка, недолго прожила, меньше года. Прошло немного времени, и Господь, чтобы сгладить горечь потери, послал Ивану с Анастасией еще одну девочку, нареченную Марией в честь Пресвятой Богоматери, так-то оно надежнее. Я тогда уж женился, княгинюшке моей по возрасту только в куклы играть было, вот она и нашла себе куклу живую, все дни напролет проводила на половине Анастасии, тогда они и сошлись. А как Анастасия третий раз понесла, тут уж княгинюшка от нее не отходила. Я то приветствовал всячески, пусть смотрит, как там все у женщин происходит, и нам, даст Бог, пригодится.
Но и тетка Евфросинья неподалеку кружила, сторожила. С ней ведь как было: чем ближе был срок родов, тем она нервнее и злобнее становилась. Но как только Анастасия разрешалась от бремени девочкой, так не было у молодой матери лучшей подруги. Евфросинья была готова дневать и ночевать в царицынских палатах, пеленать и купать ребенка, как нянька. А уж какое приданое она справляла новорожденной! Лучшие ткачихи были у Евфросиньи, самые ловкие швеи, самые искусные кружевницы и вышивальщицы, этим она по праву на всю страну славилась, и все лучшее от лучших она коробами сносила к Анастасии. Пеленки, распашонки, платьица, кофточки, чепчики, чего там только не было!
Но в этот раз Евфросинья как-то особенно сильно злобилась. Сам слышал, как она приговаривала: «Ой, раньше-то живот арбузом круглился, а теперь дыней выпирает. Не к добру!» Что для Евфросиньи недобро, то нам ведомо, видно, правильное Ивану видение было. Посему я пригляд усилил.
Евфросинья даже на княгинюшку мою стала бросать подозрительные взгляды, не полнеет ли. В баню зазывала, чтобы получше разглядеть. Но это я пресек, пусть мучается.
В таких вот заботах проходило мое правление. А вести доносились тревожные. Едва отъехал Иван, как примчался гонец: идет из степи орда крымская, надеясь на легкую поживу. Я тут же гонца Ивану переслал, и он успел двинуть полк правой руки навстречу крымчакам.
В той сече жестокой взошла звезда Андрея Курбского, друга моего любезного, и я радовался тому не меньше, чем победе нашей. Великие подвиги он совершил, но и сам был ранен в голову и плечи, слава Богу, легко.
После победы, не давая себе роздыху, рать под водительством боярина Щенятьева и Курбского поспешила к Казани. Так шибко шли, что оторвались от обозов, кормились тем, что на ходу в лесу добывали, но успели к самому штурму.
— Опоздать к разделу пирога боятся, — процедила Анастасия в ответ на мой доклад и кривой усмешкой живо напомнила мне Ивана. Но я тогда списал это на обычную женскую раздражительность в известном положении.
Потянулись тяжелые недели ожидания. Хорошо Анастасии, у нее голова другим забита была, тетка Евфросинья тоже при деле находилась, а мне каково было! Я мучился неизвестностью. Наконец, восьмого октября, то у меня записано, примчался в Москву Григорий Захарьин-Юрьев, дядя Анастасии, с криком: «Казань взята! Победа великая!» Видно, такая уж у него доля, гонцом быть за неспособностью к другим делам государевым, но за такую весть я и ему был рад, обнял его, прослезившись, и облобызал.
Тут на радостях Анастасия разрешилась от бремени здоровым мальчиком, и я немедленно отрядил гонца к Ивану, нашего ближнего боярина Василия Траханиота. Он потом мне рассказывал, что Иван был несказанно счастлив известию, и плакал, и Небо благодарил, а боярину тут же пожаловал одежду со своего плеча и коня, что под ним в тот день был.
